Страница 30 из 32
Он вспомнил вдруг Катюху, неказистый их поселочек, ежедневные ее подъемы в школу, завтраки в сумрачной кухоньке…
«Сколь мало радости оставили мы детям нашим!» — поразился он вдруг.
Уже начало потихоньку светать. Небо с одного края по-прежнему заволочено было чадным дымом, но с другой, восточной стороны уже светло приотворилось.
Он шел прямиком через огромное, до горизонта простершееся поле, и поле это напоминало ему морс, в тумане плавно вздымающее свои валы.
Тонкая полоска ледяного света на востоке становилась все шире. И вдруг там блекло заголубело! Сразу же в мире стало пригляднее, легче, словно кислороду прибавилось.
За самым дальним увалом все явственнее обозначалась — словно бы возрастая из-под земли с каждым чашкинским шагом — тоненькая беленькая колоколенка церкви.
У него обмирало почему-то сердце глядеть на нее.
Так уж она стройненько, светло и кротко значилась на мрачном фоне снеговых туч! Так уж уместна была ее скромная восклицательность среди этих унылых, плавно-текучих просторов! Так уж весело было от ее присутствия миру!..
И совсем уж чем-то неведомым восхитилось сердце Чашкина, когда и справа, и слева от церковки, скромно зазолотившейся куполами своими, вдруг стали обозначаться, словно бы тоже всплывая из-под земли, туго-курчавые облака древес, купно обступающие здание храма.
И было все это торжественно и просто: и белая свечечка церкви на фоне угрюмого неба: и серая тьма бедно заснеженных полей с плавно вздыхающими, смутными очертаниями холмов; и бойкие извивы черненькой речонки, обозначенной среди рассветного сумрака вереницей грустно поникших ив; и пасмурное это, всеобъемлющее ненастье на сотни верст вокруг; и робкая эта, сиротская голубизна, с усилием пробившаяся из-под гиста туч… Такое все это было простое, родственное душе, что Чашкин опять услышал в себе приближение слез. От непонятной своей любви к этой земле. От великой жалости к этой земле.
Он встретил дорогу, которая сбегала к речке, а оттуда к селу с церковью. И, конечно же, пошел по этой дороге, неизвестно отчего волнуясь.
Спустился вниз, церковка пропала из глаз. Ему сделалось скучно.
Стал подниматься, она выглянула вновь. Он обрадовался ей, как родной.
Дорога круто взобралась к селу и тотчас же превратилась в расхлябанную, раздолбанную тракторами топь, по которой Чашкин стал пробираться, долго выискивая для каждого нового шага местечко, не то что бы посуше (куда там!) — местечко помельче…
Наконец он приблизился к ней. И тотчас же пожалел об этом.
Нет-нет! Она по-прежнему была отрадна взгляду, хотя теперь он не мог не видеть отчетливо ни шелудивости побелки, ни ржавчины на решетках, ни буйства травы, проросшей сквозь плиты заброшенной паперти. Она по-прежнему была хороша, но вокруг!..
Чашкин даже поморщился, как от боли.
Длинное грязно-белое приземистое здание вплотную примыкало к зданию храма. Дружное хрюканье и истошная вонь доносились оттуда. Вся земля за церковной оградой превращена была в мелко истолченную топь-грязь вперемешку с навозом. Стояли деревянные лотки с водой, лохани для пойла.
— А-а-ах, люди!
Чашкин как бы даже досадливо зажмурился всем своим нутром от увиденного.
— А-а-ах, люди! — повторял он, уходя и с отчаянием думая о тех, кто живет в этом селе. — Та-акая красота! А вы?..
В конце улицы он с состраданием оглянулся на нее. Сердце его немного утишилось: она по-прежнему торжествовала над всей округой, непобедимая в своей стройной красоте — красавица лебедь, белая среди серых утят, рожденных плавать в грязи!
И, уходя все дальше и дальше от села — по дороге, которая, как ему сказали, ведет к шоссе, — он не раз и не два оглядывался. И с каждым разом, с каждым взглядом ему опять становилось веселее, легче, крепче, увереннее на душе.
Потом дорога нырнула в низину, и он увидел, что впереди шоссе, а там, игрушечные, спешат-торопятся туда-сюда автомобили.
Белобрысый парень в солдатском ватнике менял заднее колесо у «рафа»-фургона.
Сменил, отдомкратил, взял негодное колесо бросить в кузов и замер, обомлев: перед ним на коленях стоял старик.
— Дедушко! Чо это вы?!
— Довези до Москвы! Богом прошу! Сил уже нет! Битый час ни один не останавливается! Мне — во-о! (Чашкин полоснул по горлу) — как надо! Матушку сегодня хоронят, а я, вишь ты, никак не доберусь!
— Так что ж на земле-то стоять? — сказал парень. — Я небось не икона. Поедем, дедушко!
— Денег вот только, парень, нет у меня. Совсем нет, верь слову!
Тот засмеялся:
— Смешно мне у вас тут ездить! — Легко закинув в кузов неисправное колесо и возвращаясь к кабине, чтобы отворить для Чашкина дверцу, продолжил: — Все вы тут, как сговорились! Деньги так и суете! Отказываешься, так вы, дурные, даже обижаетесь… Забирайся, дедушко, садись… Совсем вы охалнели с деньгами этими. Конечно, понять оно чего не понять: жизнь-то у вас тут, видать, ой, недешевая!
— А ты издалека ли?
— У-у! — Парень опять рассмеялся. — Из-под самой из-под Архангельской — вон аж откуда! Не думал не гадал, что когда и попаду в столицу-то, а тут — случай! Один мужик наш с центральной усадьбы, поехал в дом отдыха, а в Москве на вокзале возьми да и помри! Телеграмму прислали: приезжайте, дескать, забирайте, пока не поздно, а не то как беспризорного студентам на учебное пособие отдадим! (Ну, это-то они не писали. Это директор, когда посылал, так говорил.) Вот и еду. Трясусь, а еду! Дальше райцентра ни разу не бывал, а тут сразу эвон куда! Вы в Москве небось часто бывали? Как там?
— Да не был я там. Я ведь вдесятеро дальше тебя добираюсь
…— машин небось, не пробьешься! Светофоров небось! А я, когда на права сдавал, про светофоры и не читывал даже. Зачем нам? О-ой, боюсь, дедка!
— А ты не бойся. Ты, как все, старайся.
— Я уж тоже так решил: посередочке. Выспрошу, куда надо, запомню и посередочке на цыпочках… Авось и проеду!
— А как повезешь земляка-то?
— Так домовину с собой везу. Сосед за ночь вытесал. Мне бы его только вызволить! Как ведь нехорошо получится: одной родни у мужика полрайона, своих детей четверо штук, а ни могилки не будет, ни пристанища в своем краю! Не приведи бог такому случиться!
— Я вот тоже еду, а может, уже и без меня похоронили. Неладно будет…
Парень вдруг рассмеялся:
— Ну и экипаж у нас! По одинаковому делу поспешаем. Нарочно не придумаешь!
— Сколько нам еще верст-то? Много ли?
— Сейчас посмотрим… — Парень подождал километрового столба, нырнул вслед за ним взглядом, сказал: — Вроде бы меньше ста осталось.
— Врешь! — воскликнул Чашкин. Не могло уложиться в его понимании, что до места ему рукой подать.
— Узнать бы, где эта самая Новая деревня… Мы с севера так заезжаем? Лялька вроде бы тоже говорила: к северу они от Москвы. Как узнать бы?
Его уже лихорадка стала одолевать, нетерпение зазудило.
— По карте глянь. Может, найдешь? — Парень не глядя дал ему атлас.
Чашкин отмахнулся безнадежно:
— Где уж мне по карте искать…
Мельком поглядывая на шоссе, парень открыл атлас на заложенной странице. Ногтем чиркнул по жирной красной линии:
— Вот мы где едем. Видишь? Вот на этой шоссейке и ищи! Ежели она, конечно, здесь, деревня твоя Новая…
Чашкин углубился в разглядывание карты. Со школьных времен не занимался он этим занятием. Ничего не мог сообразить. И вдруг увидел! Он даже матюкнулся от радости:
— Гляди-кось! Есть! Аккурат на этой красненькой полосочке! Новая! Деревня! Так и написано!
Парень взял атлас. Посмотрел, то и дело тревожно озираясь на дорогу. Тоже обрадовался.
— Вот так повезло тебе, дедушко! Километров шестьдесят еще, не боле того! Час езды!
Чашкин, счастливый и праздничный, разулыбался.
«Ой, не торопись, Ванька, радоваться! — пытался он уговаривать себя. Но ничего не получалось из этого — сиял как масленый блин! — Ой, не торопись, Ванька! Мало ли что случиться может?»