Цемент

XVI. ПЛЕВЕЛЫ 

1. «Пускай сердце у нас будет каменное»

Чистка заводской ячейки назначена была по распубликованному расписанию через неделю, шестнадцатого октября, и Сергей ждал этого дня с прежней думающей улыбкой и не испытывал ни волнения, ни тревоги, ни обычных вопросов, которые мучили его по ночам. Было только одно — удивление перед собою: почему он не забывает ни на миг о дне шестнадцатого октября (помнит о нем даже во сне). Знает, что это некий грозный рубеж в его жизни, — и все же глух душою к этому грядущему событию. Будет ли он исключен или оставлен в партии? Этот вопрос пролетал в мозгу странно легкой волной и потухал. А мозг спокойно, привычно исполнял свою обычную дневную работу и по ночам томился от пережитых впечатлений и неожиданных воспоминаний о былом. Но воспоминания были — как неясные сны: горы и море в солнце, птицы и далекие белопарусники, детские переливы криков, умирающая мать, лукаво улыбающийся отец, который лепетал что-то о стоицизме…

Как обычно, шел Сергей, кудрявый и лысый, с туго набитым портфелем немного сырой, сосредоточенной походкой. Всегда был занят, всегда пунктуально выполнял задания дня. И не было мига, чтобы не помнил о шестнадцатом октября.

Как-то после его доклада о работе политпросвета Жидкий посмотрел на него с ласковой насмешкой и положил ладонь на его пальцы.

— Боишься, Серега? Верно: зададут тебе перцу — держись…

— Почему же? За что? Я не испытываю ничего похожего на боязнь. Это — будто вне меня и меня не касается…

— Ничего, не робей — защитим. Не так страшен черт, как его малюют.

Лухава, который, по обыкновению, сидел на подоконнике, уткнув подбородок в колени, вскинул голову.

— Врешь, Жидкий, ты сам боишься этой чистки. И я боюсь. Ничего не боюсь, а этого боюсь. Очень вероятно, что Сергей будет исключен. Где у тебя сила помешать этому?..

Жидкий раздраженно выпрямился.

— Он не будет исключен. Почему — не ты, не я, а он? По каким признакам? Интеллигент?.. Это — ерунда… Это — не мотив… У нас есть возможности к протесту, если бы это случилось. Работы комиссии идут безобразно — исключают по ничтожным мотивам. За эту неделю исключено уже до сорока процентов ответработников и почти такой же процент рядовых членов. Вот, например, Жук… рабочий… А мотив: склочник и деклассированный элемент…

— Жук?.. Он исключен?..

Сергей вытянулся к Жидкому в изумлении, но сделалось это как-то само собой, и слова Жидкого не трогали его, как что-то далекое и малозначащее.

Лухава необычно спокойно и необычно твердо сказал с официальной небрежностью:

— Комиссия не обязана сообщать тебе факты, и ты не имеешь права вмешиваться в ее работу и критиковать ее методы. Для исключенных есть только один путь — обжалование.

— Пусть так. Но я буду действовать и ни перед чем не остановлюсь. Я дойду до самого ЦКК. Тот, кто чистит, ни черта не понимает в своей работе. Это ведет только к разрушению организации. У нас есть основания к протесту. Я этого дела не оставлю…

Лухава крутнул головой, усмехнулся.

— Осел!.. За это и тебя исключат или переведут, в лучшем случае, на низовую работу.

— Не пугай, сделай милость. Окружком не может быть пассивным зрителем в этом деле. Если мы будем хлопать глазами, нас надо гнать… к черту!..

А в женотделе Поля, похудевшая, с мукой в глазах, не могла удержать судорожной дрожи в руках и лице. Даша сидела поодаль за столом и писала. Она не видела Сергея, не видела Меховой — какое ей дело до того, о чем они будут говорить и волноваться? В последние дни Поля часто видела ее с заплаканными глазами.

Мехова взмахом руки позвала Сергея и указала на стул против себя.

Она отвернулась и вздохнула.

— Сергей, не поможешь ли ты мне разобраться во всем том, что происходит сейчас? Я окончательно обалдела, Даша совсем перестает меня понимать: она стала очень груба и не может говорить со мной, как прежде. Я чувствую, что я буду исключена из партии, Сергей…

Даша молчала — не слышала, что сказала Поля.

Сергей тоже молчал: не знал, что сказать. Хотелось мягко коснуться ее души, а слов, нужных, сердечных, не находил. И о себе хотелось сказать что-то очень простое и очень значительное, и тоже не было нужных и важных слов.

— Я буду говорить то, что вижу и чувствую. Ты понимаешь? И меня исключат… То, что происходит, что совершается… что распинает меня и революцию… я не смогу лгать…

Даша перестала писать и подняла голову.

— А что же такое происходит, товарищ Мехова? Я что-то не возьму в толк… Работа идет в женской организации лучше, и мы научились выступать общим фронтом не хуже мужчин. Что же случилось, товарищ Мехова?

Поля вздрогнула от голоса Даши и быстро вскочила на ноги.

— Как ты смеешь так говорить? Ты не знаешь, что случилось, да?.. Ты не знаешь, что кровь рабочих и красноармейцев… море крови… слышишь? — море крови пролито только для того, чтобы отдать эти площади с невысохшей кровью для базаров и кафешантанов? Чтобы смешать все, все в одну грязную кучу?.. Ты этого не знаешь, да?..

Сергей еще не видел Полю в таком потрясении. Лицо ее стало как у припадочной: оно побледнело, пот липкой росою покрыл лоб и верхнюю губу, а глаза стали сухими и острыми.

Даша опять наклонилась над бумагой и усмехнулась понимающей, снисходительной улыбкой.

— А я думала — что… Так неужто ты, товарищ Мехова, думаешь, что, кроме тебя, все такие дураки и оболтусы?

— Да, да!.. Дураки!.. Предатели!.. Трусы!..

И потом вдруг утихла, жалко улыбнулась Сергею, вскинула ладони к глазам и заплакала.

— Почему я не умерла тогда… в те дни… на улицах Москвы… или в армии?.. Зачем мне было знать эти мучительные позорные дни, дорогие товарищи?

Неудержимой улыбкой задрожало лицо у Сергея, и никак не мог он выдохнуть застрявшего воздуха в легких. Прыгали губы, как чужие, и в глазах растаяли и Поля, и окно, и стены в тягучее волокнистое месиво. Должно быть, устал. Должно быть, не может переносить чужих слез. Должно быть, Поля взяла у него последние силы в ту ночь, когда она ворвалась к нему, убитая страхом.

Даша стояла около Меховой и обнимала ее.

— Поля! Как тебе не стыдно, родная? Ты слезами и припадками хочешь доказать свою силу? Ты — не барышня, а коммунистка. Пускай сердце у нас будет каменное, а не банная мочалка… Ты зашилась, Полюха, — иди домой и успокойся. Можешь на меня положиться: меня хватит еще надолго.

Она возвратилась на свое место и опять заскрипела пером.

Поля растерянно и долго смотрела на Дашу, потом на Сергея и молча села на стул. И необычайно спокойно ответила сквозь зубы:

— Я никуда не пойду. Я пришла работать, — и буду работать до конца.

— Ну да… Я же знаю тебя, Поля: мы ведь с тобой работаем не первый день, моя роднуша…

Даша писала, не поднимая головы, и улыбалась.

2. Чистка

Мехова проходила чистку вместе с Сергеем в заводской ячейке: Сергей — как прикрепленный, а Поля — как пропустившая чистку в своей ячейке по болезни.

Собрание, открыли в клубном зрительном зале: было много народу — навалила беспартийная масса. Коммунисты трудились в передних рядах, а беспартийные — сзади. И оттого, что стены комнаты проваливались зеркалами и из этих провалов напирали новые толпы, а за толпами — новые провалы и новые толпы, — казалось, что люди сбились тысячами. А в зале было только человек полтораста.

Глеб сидел четвертым в комиссии за столом, перед сценой. Люстра в пятьдесят лампочек пламенела бриллиантами висюлек и ожерелий.

Члены комиссии были из других организаций. Двое в солдатских шинелях и картузах. Третий — портовый рабочий, похожий на татарина, партизан. Один из военных был скуластый, смуглый до черноты. Другой — костлявый, с пепельным лицом, и борода веничком. Он постоянно хватал ее тремя пальцами и осторожно доил. Когда он поднимал глаза, то глаз не было видно — они были бесцветны. Все время, когда говорил с вызванным к столу коммунистом, не смотрел на него и будто говорил не с ним, а с кем-то другим. И партбилеты будто не смотрел, а только мял тонкими окоченелыми пальцами.