Сокровища Рейха

– Бессмысленное убийство… – начал он, потом вдруг заморгал. – Впрочем, по-видимому, не бессмысленное. Просто я не знаю, что и предположить, а если бы и знал, вряд ли это имело бы какое-то значение. – Он развернул рождественский леденец с красными и белыми разводами. – Всегда держу их для ребятишек, – сказал он, скомкав целлофановую обертку. – Но их нынче в Куперс-Фолсе раз, два и обчелся. Время летит, Джон.

– Извините, доктор Брэдли, я пришел к вам узнать, как чувствует себя Артур? Можно повидать его?

Брэдли сложил руки на груди и откинулся на спинку вращающегося кожаного кресла возле массивного письменного стола.

– Что касается Артура, случай этот весьма необычный. У человека подобных габаритов, притом в преклонном возрасте, – сердечный приступ. Хорошего в этом мало, особенно если учесть излишек веса и изношенность сосудов. В общем, старая история. Произошло это в отеле. Однажды он просто-напросто свалился во время обеда, рухнул лицом в свой омлет с сыром. Я предупреждал его, чтобы он исключил яйца из рациона, но он не мог отказаться от омлета, как и от своих огромных сигар. Как бы то ни было, мы положили его в больницу, и я сделал все, что положено делать в таких случаях. Но помимо всего прочего, у него оказалось еще и воспаление легких. Расхаживая вот так на морозе, ничего не стоит получить пневмонию.

– Но как он? Жив?

– О да, с ним теперь все в порядке. Он долго болел. Много дней находился без сознания, но потом пришел в себя. Я бы сказал: его организм отдыхал. Огромное стремление выжить, прекрасная сопротивляемость. Обычно люди называют это волей к жизни. Он просто лежал, борясь с недугом, потом вдруг взял и очнулся. – Брови у Брэдли взлетели вверх, он в недоумении пожал плечами. – Первые его слова, которые он произнес, наверное, удивят тебя. Очнувшись, он спросил: «Где Джон? Что с ним?» Можешь себе представить, сам едва выкарабкался, а первая мысль – о тебе…

– Интересно, почему он так беспокоился обо мне?

– По-видимому, он думал о тебе, когда его хватил инфаркт, размышлял, что же все-таки произошло до вашего с Питерсоном отъезда. Придя в себя, он продолжал домысливать то, о чем думал, когда свалился. Теперь меня, Джон, ничем не удивишь, абсолютно ничем. – Доктор снял с носа очки, выдернул из коробки на столе бумажную салфетку, аккуратно сложил ее и, подышав на стекла, принялся протирать их. – Вчера он отправился домой. Я сам отвез его. Состояние его вполне сносное, хотя, конечно, дни Артура сочтены. И он понимает это. Однако, соблюдая разумную осторожность, он может прожить еще несколько лет. – Брэдли вновь нацепил очки, закрутил дужки за уши. – Он будет рад тебе, Джон.

– Я тоже буду рад его видеть, – ответил я. – Так мало осталось, во что еще можно верить. В Артура верить можно.

Брэдли посмотрел на часы:

– Я жду одного пациента, Джон. Повреждена рука. Говорит, ему нужно болеутоляющее. По крайней мере, я так понял из его слов… А тебе ничего не нужно из лекарств? Например, валиум или что-нибудь от головной боли? – Он встал, я тоже поднялся, и мы вышли в приемную.

– Пожалуй, валиум, – согласился я.

Он вернулся в кабинет и принес пластмассовую бутылочку.

– Инструкция на этикетке, – сказал он. – Значит, ты собираешься к Артуру? Прямо сейчас?

– Да.

– Тогда я сначала позвоню ему. Чем меньше неожиданностей, тем лучше.

Я уже сидел в машине, когда из-за угла показался человек. Рука у него была на перевязи. Кого-то он мне смутно напоминал, но прежде, чем я успел сообразить, он скрылся за дверью. Мне показалось, что я некогда знал его. Впрочем, в Куперс-Фолсе жило много людей, которых я знал, еще когда был мальчишкой.

Всю дорогу до дома Бреннера я думал об отце. Что сказал бы Артур, узнав всю правду о нем? Но наверняка нет никакого смысла рассказывать ему это… разве не так?

День стоял чудесный, радостный.

Артур Бреннер встретил меня в дверях, похудевший, с тенями под глазами, однако, как всегда, сердечный и бодрый. Он заключил мою руку в свои.

Я выложил ему все, пока мы бродили по усадебным тропкам. Ласково пригревало солнышко, ноги мягко ступали по влажной земле, источавшей запах весны и талого снега. Вошли в чащу высоких, еще голых деревьев, буйно разросшихся в усадьбе Артура. Постояли, глядя на рыхлый тонкий лед на прудах, на низины, где еще лежал серый ноздреватый снег. Все это напомнило мне о наших с Сирилом давних походах – в высоких сапогах с отворотами, со складными ножами в карманах – к ревущим и грохочущим, вечно неспокойным водопадам, которые низвергались вниз.

Молчаливая поддержка Артура поощряла меня, и я рассказал ему о предательстве отца, о его верности той самой идеологии, что сделала парией моего деда. Мне хотелось извиниться перед ним за отца, за его злоупотребление доверием Бреннера. Слушая меня, Артур невозмутимо шагал, полы его длиннющего, необъятных размеров коричневого пальто хлопали чуть не по щиколоткам, коричневая кепка была низко надвинута на широкий лоб. Никогда прежде я не видел его таким постаревшим и утомленным. Сказывался возраст. Артур потуже затянул шарф на шее.

Занятый думами о прошлом, я не осознавал, куда мы направляемся, и вдруг услышал шум – это были наши водопады. Мы остановились у пропасти на плоском, скользком каменном выступе. Вода стремительно падала с края уступа, и бурный поток в белых султанах ревел, с грохотом падая вниз с огромной высоты, и разбивался, образуя целое облако хрустальных брызг. Вокруг поднимались холмы, темно-зеленые остроконечные ели устремлялись ввысь. Оранжево-розовый диск солнца, сияя, катился за горизонт.

– Когда я задумываюсь о смысле жизни, – голос Бреннера явно не соответствовал его болезненной внешности, – я прихожу сюда, смотрю на водопады и думаю о том, что они возникли здесь задолго до меня и останутся после того, как меня не станет; что звук падающей воды не прекращается ни на минуту, может быть, столетия. Мы – часть природы. Все мы… – Он повернулся спиной к водопадам и устремил взгляд вдаль, через поля, к заходящему солнцу.

В душе моей стало спокойно и умиротворенно, и никакие призраки не донимали меня. Было безлюдно, точно Артур и я – единственные, кто остался на земле. Наконец он взял меня под руку, и мы отправились по извилистой тропке назад к дому.

– Не надо извиняться за своего отца, – сказал он, когда мы медленно шли в сгущавшихся сумерках. – Никогда не извиняйся ни за кого из Куперов, Джон. Это сильная порода, более сильная, чем тебе может казаться в данный момент.

– Нацисты, Артур, – возразил я. – Это гнездо нацистов.

– Возможно, на поверку все это не так. – Голос его, исходивший из могучей груди, был по-прежнему густым и сильным. – В обряде почитания предков у восточных народов заложен некий смысл. Преемственность, Джон, принадлежность к роду… Все мы связаны одной ниточкой, и никому не удалось, разорвав ее, остаться в живых. Ощущать себя частью великого целого – в конечном счете, может быть, это и есть главное.

Казалось, что я слышу, как со мной говорят многовековые скалы, рассказывают мне о быстротечности времени, о том, что все проходит, что друзья и враги рано или поздно уйдут в небытие…

– «Все люди издавна и свято верят, – произнес я, – свободный от отчаянья и мук, есть за морем обетованный берег, где с другом вновь соединится друг».

Артур взглянул на меня, и где-то в глубине его запавших после болезни глаз мелькнула улыбка.

Когда мы добрались до дома, оба чувствовали страшную усталость. Приготовили легкий ужин – яичницу с беконом и чай, и он уговорил меня остаться у него ночевать. Я согласился, потому что испытывал смутную тревогу за Артура.

Прежде чем подняться к себе и лечь, он повел меня в подвал, в свою мастерскую.

«Атака Флауэрдью» стояла совсем законченная, обожженная, сияющая глянцем. Она сверкала в электрическом свете – настоящее произведение искусства. Атака Флауэрдью – пример отчаянной, но напрасной доблести.

На следующее утро мы с ним сидели в светлой, веселой гостиной. Артур приготовил и подал на подносе завтрак: омлет, булочки, масло, мед и по чашке чая. Солнечный свет заливал кресла и кушетку, обитые зелено-белым ситцем, цветы в вазах радовали глаз, в камине горел огонь. Из соседней комнаты доносилась музыка Баха.