Страница 16 из 63
Войдя впервые в предназначенный для него самолет, Кедров обнаружил, что три первых ряда кресел в пассажирском салоне сняты и вместо них установлены стеллажи - металлические каркасы, плотно заполненные коробками приборов-самописцев, пультами, жгутами разноцветных проводов и кабелей.
Первый полет прошел гладко. «Возмутительно гладко», как охарактеризовал его инженер по оборудованию, рассматривая ленты самописцев. Кривые на них вели себя идеально: где полагалась горизонтальная линия, была безукоризненная горизонталь, где измеряемый параметр должен был изменяться, он изменялся в точности так, как нужно, выписывая плавную, красивую кривую. Длинные бумажные ленточки шуршали в руках инженеров, извивались нарядным серпантином, но не давали ни малейшей зацепки, чтобы можно было сказать: «Смотрите-ка, братцы, тут что-то есть!»
- А был ли дефект-то? - бросил реплику Калугин, Реплика эта, хотя и произнесенная подчеркнуто несерьезным тоном («дядя шутит»), содержала в себе некий ядовитый заряд: «Вот мы тут возимся, а дефекта-то нет. Был ли он вообще-то? Не сочинили ли вы его?»
Представитель заказчика на подобные низкие инсинуации даже отвечать не стал, только мрачно взглянул на Калугина. На помощь пришел инженер-двигателист Плоткин:
- Что ты сеешь смуту, Георгий Иваныч! Ведь и у них не каждый раз тяга садилась. Не в каждом полете… Погоди, сядет и у нас. Никуда не денется. Надо только не упустить - все время писать.
- Да уж пишем-пишем. Жаль, ленточки узкие, а то можно бы ими наш новый клуб оклеить. Как обоями.
Словом, первый полет подтвердил известное положение: ничто так не омрачает безоблачную атмосферу в коллективе, как неоправдавшиеся ожидания.
- Что ж, будем летать дальше! - ничего другого постановить было невозможно. - На завтра планируем второй полет.
…Тяга «пошла» на четвертом полете.
Машину, до этого добрых минут десять летевшую, как влитая, вдруг повело влево. Летчик рефлекторно надавил ногой на правую педаль и крутанул штурвал вправо - удержал самолет от дальнейшего разворота и накренения - и, лишь после того как справился со следствием, обратил внимание на причину - стрелка указателя оборотов левого двигателя заметно ушла от положения, которое ранее занимала, будто приклеенная к циферблату.
Кедров обрадовался! Не обеспокоился, не встревожился - обрадовался. Наконец-то поплыли эти чертовы обороты!
На первый взгляд это может показаться странным, даже противоестественным, но не раз замечено: когда летчику-испытателю нужно по ходу работы поймать какое-то явление, само по себе неприятное, даже опасное: сваливание в штопор, злые вибрации, деформации конструкции - и это в конце концов удается, то первая возникающая при этом у летчика эмоция - радость, удовлетворение, ощущение выигрыша!
Через несколько секунд он будет активно выкручиваться из положения, в которое собственными стараниями себя загнал. («Выигрыш-то выигрыш, но как теперь отсюда ноги унести?..») Будет ощущать сложный сплав чувств, в котором найдется место и тревоге, и досаде, и беспокойству. Но первое движение души испытателя - если он, конечно, настоящий испытатель - такое: «Ура! Добился своего! Поймал за хвост!..»
Кедров оказался именно таким - настоящим испытателем.
Он знал, что стоит чуть-чуть, на каких-нибудь несколько сантиметров сдвинуть рычаг управления двигателем - и тяга восстановится. Это он помнил четко. Но еще лучше он помнил слова… нет, не слова - крик души инженеров, ведущих эксперимент: «Если тяга поползет, не пресекать это как можно подольше! Привезти полную запись!» Их тоже можно понять: обрабатывать-то результаты эксперимента им. Попробуй пойми что-нибудь по «хвостику» - короткой, оборванной записи, когда ничего толком и проявиться-то не успело.
И в полете, когда все началось, одна дума владела Кедровым: не прервать долгожданную просадку тяги! Дать явлению проявить себя в полной мере!.. Да и речь-то идет о нескольких секундах: сейчас тяга восстановится. Обязана восстановиться…
Но тяга не восстановилась.
Более того: она вдруг рывком упала полностью - двигатель заглох. Машину еще сильнее, с заносом потянуло влево, и от этого - новое дело! - резкий, похожий на пушечный выстрел хлопок выдал второй, правый двигатель.
«Помпаж!» - мелькнуло в голове Кедрова, и, хотя до сего дня он знал об этом малоприятном явлении только понаслышке, никаких сомнений в том, что ему надлежит делать, не ощутил.
Немедленно выключить и второй двигатель! Выключить, пока он не сгорел….
И вот тяжелая, многотонная машина осталась в пустой, холодной стратосфере без тяги.
А что она может без тяги? Только снижаться!
Высота в разреженном воздухе таяла очень быстро. К тому же, как назло, - все случайности в подобных ситуациях почему-то выстраиваются «как назло», - выключение двигателей застало самолет в дальнем конце испытательной зоны, да еще в положении носом от аэродрома. Добрых полтора километра высоты на одном только развороте как корова языком слизала!
Хотелось скорей, как можно скорей вновь запустить двигатели. Но это естественное желание следовало в себе подавить - на больших высотах запуск вряд ли удался бы. И Кедров подавил.
Действуя по апробированному в авиации принципу «Надейся на лучшее, но готовься к худшему», он планировал вниз с таким расчетом, чтобы, даже если с запуском двигателей ничего не получится, попасть на аэродром. Это не так-то просто! Тяжелая реактивная машина не спортивный планер.
В довершение всех неприятностей стало запотевать остекление кабины. Ухудшилась видимость… Не зря, видно, говорится, что беда не приходит одна!
И самое главное - двигатели не желали запускаться. Потерпев неудачу в попытках запустить один из них, Кедров давал ему отдохнуть и занимался вторым. А высота таяла, таяла, таяла…
Предпринимая очередную, уже пятую или шестую по счету попытку запуска, Кедров вдруг заметил, что, хотя он жмет на кнопку «запуск в воздухе» левого двигателя, оживают, чуть колеблются стрелки контрольных приборов правого, который в это время запуститься все равно не может, так как его рычаг управления стоит на «стоп». В голове летчика мелькнула догадка: перепутана - крест-накрест - проводка! Получалось, что он подавал топливо одному двигателю, а запускал в это время другой. (За эту догадку, пришедшую ему на ум в острой, стрессовой обстановке, молодого испытателя особенно похвалили потом коллеги.) Тут же пришло решение: сдвинуть с положения «стоп» в положение «холостой ход» рычаг одного двигателя и нажимать кнопку «запуск в воздухе» другого.
И двигатели - сначала один, а за ним и другой - запустились!
Догадка оказалась верной.
К аэродрому Кедров подошел чинно-спокойно - это тоже традиция: чем острее складывалась обстановка в полете, тем аккуратнее, педантично выполняя все правила, возвращаться домой. И докладывать по возможности без излишних эмоций, размахивания руками и выпучивания глаз.
В летной комнате, как всегда после очередного «случая», состоялся неофициальный разбор - никак, не менее придирчивый, чем разбор официальный в комиссии, специально назначенной для расследования происшествия.
- Прямо со старта очки набирает, - одобрил тяготевший к спортивной терминологии Нароков.
Аскольдов высказался в том смысле, что Кедров - молоток!
- Отлично сработал, - сказал про Кедрова Литвинов. - Все сделал правильно. А главное - сообразил, в чем причина. Не переживаниями занимался, а на приборы смотрел.
- Смотреть мало, - заметил Федько. - Нужно смотреть и видеть. Это не одно и то же…
- Справедливо, - согласился Белосельский. - Помните, была до войны такая книжка - «Ваши крылья» Ассена Джорданова. Отличная книжка. Так вот, Джорданов говорил, что самый главный прибор на борту самолета - это голова летчика.
С этим согласились все. Кто же станет недооценивать собственную голову?