Страница 26 из 120
— А то как же?
Вопрос Теркина прозвучал веско и серьезно.
— Да разве трудовым людям, — еще нервнее спросил
Дубенский, — вот таким хоть бы, как вы и я, следует откармливать буржуев?
"Ну да, ну да, — думал Теркин, — ты из таких. Не уходился еще…"
— Не давать хорошего дивиденда, — выговорил он спокойно, — так и акции не поднимутся в цене, и предприятие лопнет. Это — буки-аз — ба.
— Конечно, конечно! Буки-аз — ба… Но есть предел…
Можно… вы понимаете… можно, по необходимости, подчиняться условиям капиталистического хозяйства.
— Какого? — переспросил Теркин.
— Капиталистического… понимаете… буржуйного… Но если перепустить меру и… как бы сказать… стр.108 спекулировать на усиленные приманки — это не обходится без… понимаете?..
"Без шахер-махерства", — добавил про себя Теркин.
— Понимаю, — протянул он вслух и сдунул пепел с папиросы.
— Ну, вот, — оживленнее и смелее продолжал Дубенский,
— и надо, стало быть, усиленно пускать в ход все, что привлекает буржуя.
"Эк заладил, — перебил про себя Теркин, — буржуй да буржуй!"
— Это вы буржуем-то вообще состоятельных людей зовете? — спросил он с улыбочкой.
— Представителей капиталистического хозяйства…
— Да позвольте, Петр Иваныч, вы все изволите употреблять это выражение: капиталистическое хозяйство… И в журналах оно мне кое-когда попадается.
Да какое же хозяйство без капитала?
Он хорошо понимал, куда клонит Дубенский, и сам не прочь был потолковать о том, как бы надо было людям трудовым и новым заводить, что можно, сообща.
Но его этот техник начал раздражать более, чем он сам ожидал. Такое «умничанье» считал он неуместным и двойственным в человеке, пошедшем по деловой части. Что хочется ему поскорее начать хозяйствовать — это естественно… Или общество устроить почестнее, так, чтобы каждый пайщик пользовался доходом сообразно своей работе, как, например, в том пароходном товариществе, куда он сам вступает… А ведь этот Дубенский не в ту сторону гнет… Он, наверное, сочувствует затеям вроде крестьянских артелей из интеллигентов.
И Теркину вспомнился тут его разговор на пароходе с тем писателем, Борисом Петровичем. Он ему прямо сказал тогда, что считает такие затеи вредными. Там, в крестьянском быту, еще скорее можно вести такое артельное хозяйство, коли желаешь, сдуру или от великого ума, впрягать себя в хомут землепашца, а на заводе, на фабрике, в большом промысловом и торговом деле…
Дубенский не сразу ему ответил.
— Не в том вопрос… — начал он еще нервнее. — Без капитала нельзя. Но на кого работать?.. Вот что-с!.. У Арсения Кирилыча были совсем другие идеи… Он хотел делать рабочих участниками… вы понимаете? стр.109
— Понимаю!.. Это в виде процента, что ли?
— Именно.
— Против этого я не буду говорить… но опять не сразу же… Надо спервоначалу поставить дело на прочный фундамент…
— А вышло по-другому, — голос Дубенского упал, — совсем по-другому. Понадобились… я вам сказал… приемы… делечества… понимаете? И в этих случаях можно очутиться в сообщниках, не желая этого…
"Вот оно что! — подумал Теркин. — Видно, и тебя впутал хозяин-то!"
— О чем же, собственно, в газетах гвалт подняли? — спросил он строже и даже нахмурился.
— Мне, право… весьма неприятно излагать вам это… Конечно, тут есть какая-нибудь интрига…
— Подвох!.. Со стороны меньшинства? Или действительно проруха какая?
— Есть… к сожалению… и кое-что похожее на правду.
— Да неужто Арсению Кирилычу серьезные гадости предстоят? Преследование?
"Неладно, неладно", — прибавил Теркин про себя, и ему стало вдруг ясно, что он уедет отсюда с пустыми руками.
— Арсения Кирилыча вызывают безотлагательно. Надо сейчас же принять меры.
— Он — ума палата… В разных передрягах бывал… Да к тому же, как я его разумею, ничего бесчестного, неблаговидного он на душу свою не возьмет… Не такой человек.
"А почем ты знаешь?" — поправил он самого себя.
И ему захотелось, забывая про неудачу своей поездки к
Усатину, поглядеть на то, как Усатин поведет себя и во что именно завязил он одну ногу… а может, и обе.
— Очень, очень… все это прискорбно!
Возглас Дубенского отзывался большой горечью.
Теркин сбоку оглядел его и подумал:
"Какой ты техник, директор?.. Тебе бы лучше книжки сочинять или общежития на евангельский манер устраивать".
— Да ведь вы — служащий… ваше дело сторона. Коли вы перед акционерами прямо не ответственны? — спросил Теркин, нагнувшись к Дубенскому.
— В настоящую минуту… весьма трудно ответить вам… вы понимаете… весьма трудно. стр.110
XXVIII
Загудевший вдали колокольчик прервал Дубенского.
— Это Арсений Кирилыч? — спросил Теркин.
— Он, он!
Оба встали и вернулись к наружному крыльцу с навесом и двумя лавками.
Там уже дожидалось несколько человек мелких служащих, все в летних картузах и таких же больших сапогах, как и Дубенский.
— Арсений Кирилыч едут, — доложил один из них технику и снял картуз.
Тот поблагодарил его наклонением головы.
— Он наверно в конторе побудет, — сказал Дубенский
Теркину, пропуская его вперед.
Справа из сеней была просторная комната в четыре окна, отделанная как конторы в хороших сельских экономиях: серенькие обои, несколько карт и расписаний по стенам, шкапы с картонами, письменный стол, накрытый клеенкой, гнутая венская мебель.
Но и в ней стояла духота, хотя все окна были настежь.
— Здесь посидим или пойдем на крылечко? — спросил
Теркин, не выносивший духоты.
Можно было еще кое-что повыведать у Дубенского. Но он не любил никаких подходов. Пожалуй, есть и какая-нибудь нешуточная загвоздка… Быть может, и ничего серьезного для кредита усатинской фирмы нет, а этот нервный интеллигент волнуется из-за личной своей щепетильности, разрешает вопрос слишком тревожной совести.
Но… газеты? Обличительный набат?.. Положим, у нас клевета и диффамация самый ходкий товар, и на всякое чиханье не наздравствуешься… Однако не стали бы из-за одних газетных уток слать три депеши сряду.
Дубенский так был поглощен предстоящим объяснением с Усатиным, что не слыхал вопроса Теркина и заходил взад и вперед по конторе.
Вопроса своего Теркин не повторил и присел к окну, ближайшему от крыльца.
Через две-три минуты показалась коляска вроде тарантаса на рессорах, слева из-за длинного амбара, стоявшего поодаль, по дороге из уездного города. стр.111
Сажен за тридцать острые глаза Теркина схватили фигуру Усатина. Он ехал один, с откинутым верхом и фартуком, в облаке темноватой степной пыли. Лошади, все в мыле, темно-бурой масти, отлично съезженные, широко раскинулись своим фронтом.
Коренник под темно-красной дугой с двумя колокольчиками иноходью раскачивался на крупных рысях; пристяжные, посветлее «рубашкой», скакали головами врозь, с длинными гривами, все в бляхах и ремнях, с концами, волочившимися по земле. Молодой кучер был в бархатной безрукавке и низкой ямской шапке с пером.
"Ожирел, Бог с ним, Арсений Кирилыч, — подумал Теркин, продолжая оглядывать его. — Трехпудовый купчина… Барское обличье совсем потерял".
И в самом деле, Усатин даже в последние три месяца, — они виделись весной, — сделался еще тучнее. Тело его занимало все сиденье просторного фаэтона, грузное и большое, в чесучовой паре; голова ушла в плечи, круглая и широкая; двойной подбородок свесился на рубашку; борода точно повылезла, такая же русая, как и прежде, без заметной на расстоянии седины; только острые темно-серые глазки прорезали жир щек и точечками искрились из-под крутых бровных орбит, совсем почти без бровей. Рот сохранял свою свежесть и сочность, с маленькими зубами. На все лицо ложилась тень от соломенной шляпы с вуалем на английский манер.
"Важно катит! — подумал Теркин, засмотревшись охотницки на тройку, и почувствовал приятное, чисто русское ощущение лихости и молодечества. — Важно!.. Кабы на таких же полных рысях и во всем прочем!"