Судебная машина

Четыре секунды. У меня есть всего четыре секунды… Приближение Концевремени ускоряется. Учащиеся потратили слишком много энергии на свои эксперименты. Все остальные миры уничтожены, и с ними - все общества-разумы, кроме координатора и финальной личности… семени, которому суждено пересечь безмолвное Междубытие.

Мы-общность в бешеном темпе создает интерфейс и отправляет сперва запросы, потом - требования. Придаток, входящий в состав координатора Работ Концевремени, отвечает решительным протестом. Больше я ничего не понимаю… Чувствую, как за переговорами проходят недели, месяцы, годы - они умещаются в секунду все более и более неровного, распадающегося на части реального времени.

Оно - как колесо со сбитой осью: последняя энергия вселенной потрачена, кинетика и потенция сошли на нет.

Достигнуто соглашение. Сила закона и сейчас сохраняет власть.

- Василий, я так давно не вспоминала о тебе.

- Елизавета, это ты?

Я ее не вижу. В словах чувствую полное отсутствие эмоций. Оно и понятно.

- Я не твоя Елизавета, Василий. Но во мне присутствует ее память и некоторые поведенческие схемы.

- Ты прожила миллиарды лет?

В качестве ответа я получаю сконцентрированный образ ста миллионов сестер, родственных Елизавете, но записанных в разное время, - ее прошлых личностей. Придаток, в который она в конце концов превратилась, стал важной частью координатора, а по отношению к тем, прошлым, испытывает чувства взрослой женщины, читающей свои детские дневники. Они получают информацию в ограниченном объеме, позволяющем им сохранить сущность своей природы.

А ведь «будущий я» ведет себя совсем по-другому - засунул частицу своего прошлого в дальний угол, запечатал, хранил как память, но никогда к ней не обращался. Странно для того, кто любит свое прошлое! Впрочем, быть может, его привлекает форма, а не суть.

- Почему ты хотел со мной поговорить? - спрашивает Елизавета.

Какая, из какого времени - я не знаю.

- Я думаю… нет, они думают - это важно. Возникли какие-то разногласия…

- Они ищут в тебе оправдания, хотят, чтобы ты им сказал, будто их последние попытки имели смысл. Как похоже на Василия, которого я знала!

- Я не виноват! Я же хранился в виде записи, был неактивен… Мы развелись?

- Да. - Внезапно Елизавета понимает, в чем дело, и ее голос меняется. - Ты был записан до нашего развода?

- Ну да! А ты… когда?

- Спустя примерно сто лет или чуть больше, - отвечает она. - Кто мог бы подумать, что мы будем жить вечно?!

- Когда я в последний раз тебя видел, мы любили друг друга. У нас были дети…

- Они погибли в составе Библиотек.

Я не ощущаю физической скорби - телесного компонента, сопутствующего печали и гневу потери, но все же я потрясен и снова прячусь у себя в серой клетушке. Мои дети! Они прожили все это время, и все же я с ними не повстречался. Что было с ними? Кем стали мы друг для друга? Родились ли у них сыновья, а после развода уважали ли они меня в достаточной степени, чтобы позволить видеться с внуками? Но теперь все это потеряно. Если они и хранили записи своих древних личностей - тех, что действительно были моими детьми, - их больше нет. Они мертвы.

Елизавета воспринимает мои чувства с некоторым любопытством, но симпатизирует мне. Я ощущаю, как она становится немного теплее.

- Знаешь, Василий, они ведь уже были не те, что прежде. Наши дети изменились так же, как мы с тобой. А этот ты… тебя держали, как бабочку в коллекции. Как жаль.

Она тянется ко мне и принимает плотскую форму. Фигура не такая, как у Елизаветы, которую я знал. Когда-то она построила биомеханическую машину для транспортировки своих мыслей. Такой образ она и принимает: становится пауком с телом женщины.

- Что с нами было? - спрашиваю я, и всем видна моя боль.

- Для тебя это важно?

- Можешь мне объяснить?

Я хочу обнять ее, уткнуться лицом в грудь, прижать к себе. Чувствую себя ребенком. Только гордость не дает мне разрыдаться.

- Я была твоей студенткой, Василий. Помнишь? Ты заставил меня выйти за тебя замуж. День и ночь жужжал мне в ухо, учил меня, даже когда мы занимались любовью. Ты был весь полон знаний. Говорил на девяти языках. Знал все, что только можно, о Шопенгауэре и Гегеле, о Марксе и Виттгенштейне[1]. А меня не слушал.

Я хочу оттолкнуть ее, но некуда. Знаю. Помню. Немая Елизавета принимала меня со всеми недостатками, с желанием постоянно ее поучать, радовалась, любила мою открытость. Я много ей дал.

- Ты абсолютно не давал мне простора для роста. Хочется в голос расхохотаться: какая тривиальная беседа на краю времен. Не получается. Я смотрю на Елизавету-чудовище, такую страшную, незнакомую… и безразличную ко мне.

- Мне кажется, будто я был дюжиной мужчин, и все двенадцать тебя жутко любили, - говорю я, желая её уколоть.

- Нет. Всего один. Когда я перестала с тобой соглашаться, ты кошмарно разозлился. Я попросила, чтобы ты дал мне свободу исследований… А ты сказал, что исследовать уже почти нечего. Даже во второй половине двадцать первого века, Василий, ты говорил, что все, что можно было открыть, уже открыто, осталось лишь уточнить детали. Все началось, когда я забеременела во второй раз. Я смотрела на тебя глазами своей маленькой дочки, видела, что ты с ней сделаешь, и тогда начала от тебя отдаляться. Мы разъехались, потом развелись, и это было к лучшему. Во всяком случае, для меня. А ты - не знаю, много ли ты понял.

Кажется, будто мы стоим в этой серой каморке - простой и уютной я создал ее после пробуждения. Елизавета сделалась сильнее и выше, старше, по взгляду видно, насколько она опытнее меня. Я подавлен.

Выражение ее лица смягчается.

- Но ты этого не заслужил, Василий. Не вини себя в том, что сделал выросший из тебя придаток.

- Я - не он… Это не я. А ты - не та Елизавета, которую я знал!

- Ты хотел навсегда оставить меня студенткой, какой впервые увидел в аудитории. Видишь, что получилось?

- Раз так, кого нам любить? Что нам осталось? Она пожимает плечами:

- Ведь это не важно, правда? Нам уже некогда любить или не любить. А любовь очень сильно изменилась.

- Мы достигли этой вершины… вершины разума, полноты, бессмертия…

- Подожди. - Елизавета хмурится и склоняет голову набок, как будто слушает кого-то. Поднимает палец, желая задать вопрос, и опять слушает голоса, которых я не различаю. - Я начала понимать твое смущение.

- Что?

- Это не вершина, Василий. Это тупик. Нам предстоит лишь долгое, страшное затухание. Более крупные и утонченные галактики Библиотек покончили с собой сто миллионов лет назад.

- Совершили самоубийство?

- Они предвидели конец, который мы наблюдаем сейчас. И решили, что если наш способ жизни безнадежен и нельзя избежать верности Вывода - Вывода, который учителя вбили нам всем в головы, - то лучше не давать нашей частице перейти в будущую вселенную. Мы - остатки тех, кто не согласился с ними…

- Моя производная об этом не рассказывала.

- Ты и сейчас прячешься от правды.

«Пожалей меня», - вот чего я хочу, протягивая к ней руки, но Елизавета давно уже отреклась от жалости. Мне отчаянно нужно возродить в ней хоть какой-нибудь сегмент любви.

- Я так одинок…

- Мы все одиноки, Василий. Есть лишь одна надежда. Она поворачивается к стене и открывает дверь там, где изначально я расположил окно наружу.

- Если нас ждет успех, значит, мы лучше, чем великие души. Если провал - они были правы… и лучше, чтобы ничто из нашей реальности не пересекло Междубытие.

Ее мудрость меня восхищает. Но горько, что Елизавета пройдет мимо меня, что я ей не нужен. Придатки с интересом наблюдают за нами.

Возможно, у нас есть шанс, - говорит так, чтобы никто не слышал, я-будущий.

- Теперь я понимаю, почему ты меня бросила, - мрачно произношу я.

- Ты был жестоким тираном. Когда тебя записали - я теперь вспомнила, это сделали перед операцией по замене сердца… Когда тебя записали, мы просто еще не очень далеко разошлись. Но все уже началось. Это было неизбежно.

[1]

Людвиг Виттгенштейн (1889-1951) - австрийский философ. - Примеч. пер.