Страница 38 из 70
Поляков куснул бутерброд и, глядя на патрончики, спросил:
— Но, простите, Евгений, зачем вам «Волга», если у вас уже есть пара «Жигулей»?
— Пара? — Евгений Александрович расставил ноги пошире, чтобы не качаться. — А почему вы думаете, что пара? У меня, м-между прочим, и третьи есть. Да, есть. И стоят они в столице нашей Родины в уютном месте. Зачем, спросите? А мне т-так хочется. А потому, что я номер сделал на них м-московский. И когда приезжаю отсюда, то эту машину ставлю, а ту беру. Чтобы все было на крайний случай тип-топ. Ясненько? Тип-топ!
— Значит, у тебя есть и третья машина? — Настенька даже побагровела от возмущения.
— Да мало ли что у меня есть, л-лапочка! Ты еще не знаешь всего. Я же тебе сказал, что я — граф Монте-Кристо. А ты мне, по глазам вижу, не поверила. — Евгений Александрович завязал концы тряпочки в узелки и ушел в спальню.
Поляков посмотрел на дочь и негодующе выдохнул:
— Это ж надо, какой наглец!
Евгений Александрович вернулся в большую комнату с записной книжкой в красном переплете, куда он записывал свой доход:
— Пардон, конечно, но где вы видели, д-дорогой тесть, который любит честь, а я вам ее, м-между прочим, оказываю, так где вы видели или слышали, чтобы в н-наших условиях, в нашем городе человек всего за шесть календарных дней зарабатывал тысячу четыреста рублей? Не слышали? Не видели? Так послушайте и п-посмотрите! Я хоть и молодой против вас, но с-соображаю, что вы обязаны чувствовать и питать ко мне, т-так сказать, самые искренние симпатии. Потому что я осчастливил в-вашу дочь, мою Н-настеньку.
— Это чем же? — нахмурился Поляков. — Чем же вы, Евгений Александрович, осчастливили мою единственную дочь? Тряпок ей за границей накупили? Да ерунда все эти ваши тряпки, они изнашиваются. И телевизоры цветные, и видеомагнитофоны, не знаю, не смотрел, как он работает, тоже уценяются. Вот джинсы, к примеру, раньше на рынке с рук двести пятьдесят стоили, а сейчас этого дерьма в каждом магазине полным-полно, и американских, и всяких, и никто не берет.
— И что вы хотите этим сказать?
— А то, что вы сделали мою дочь несчастной. Вы, Евгений Александрович, имея столько всего, ни одной машины не записали на ее имя, ни одного гаража, я уже не говорю про дачу, про эти вот патрончики, которые, видимо, тоже кое-чего стоят.
— Они стоят, д-дорогой тестюшка, немало пота, а может, и крови. Но позвольте, уважаемый, с какой стати я д-должен переводить все это на имя Настеньки? Она что, работала? Она их вот этим своим горбом заслужила? Нет, свой г-горб ломал тот скромный т-труженик, которого вы н-называете метр тридцать со шляпой, д-да, не отпирайтесь, н-называете, это ваша терминология. А Н-настенька себя утруждает? Она свои несчастные ставочные в-восемьдесят рублей в месяц приносит, а я столько же за один зуб п-получаю, за какой-нибудь час. Но мой час против ее месяца — золотой! А ее так н-называемой зарплаты даже на хорошую прическу с маникюром в г-гостинице «Москва» не хватит, это вам известно? Так чем же, к-каким местом она заработала машину, дачу, яхту, серьги, кольца, перстни? Тем, что она принадлежит мне по з-закону, по отметке в паспорте? Так она, извините, просто жена мне, она обязана это д-делать, она ведь не д-девка с панели, которую я сам выбираю и плачу, сколько мне захочется — трояк или триста!
— Да вы наглец и жулик, милостивый государь! — визгливо закричал Поляков, доедая бутерброд и от волнения не замечая, что пьет коньяк из рюмки зятя. — Вы должны знать, что у нас в государстве не деньги и золото, а человек — самая великая ценность.
— Ах, даже так? Человек? К-какой же? Покажите мне его? Может быть, вы имеете в виду Н-настеньку? Пожалуйста, она, видимо, тот самый ч-человек. Ну и берите ее, эту ценность, берите одетую или обнаженную, и цените ее д-дороже золота и д-денег, которых у вас никогда не было и нет.
— У меня нет? Как бы не так!
— Разве это деньги? Разве можно назвать те куски хлеба, те л-ложки и тарелки меченые, которые у вас дома, и которые вы набрали как списанные из интерната, д-деньгами? И я еще, выходит, ж-жулик? Да я ни одной копейки таким манером не взял, а у вас хватает совести м-меня упрекать? Я-то сплю спокойно, у меня все тип-топ. У меня на каждую покупочку есть квитанция из магазина, я н-ничего не выбрасываю, кроме туалетной бумаги, да и то использованной. А вы меня упрекать? Нет, не будет вам ни машин, ни дач, ни катеров на ваше имя. Вот, п-пожалуйста, проеденные молью ковры, которые мне некогда, а моей драгоценной Н-настеньке просто лень выбить да вычистить, вот эти хрустальные рюмки — пожалуйста, но остальное, извиняюсь, м-мое, да, мое, до самого последнего дня, до последнего д-дыхания, а я собираюсь долго жить, у меня здоровье б-богатырское, товарищ интендант третьего ранга, понял? И пока я не увижу, что вы оба искренне, со слезами на бесстыжих глазах просите у меня п-прощения, пока вы не будете п-ползать передо мной на коленях и целовать мои ноги — н-ничегошеньки вы не получите, ни п-пылиночки!
— А мы, а мы… — закричал Поляков, задыхаясь, — а мы напишем на вас в милицию!
— Ха-ха! Тогда вы тем б-более ничего не получите! Тогда все это, покрытое пылью и сожранное молью, опишут, конфискуют, а вам останутся т-только голые стены. А у меня н-ничего не найдут, у меня все записано на других, все спрятано, я об этом д-давно уже позаботился. Так что вы не посмеете донести. А донесете — п-пеняйте на себя. А ты, Н-настенька, если еще хоть раз пойдешь к этой развратной Зойке, если мне кто-то намекнет или скажет, что ты была у нее вечером или утром, или даже забегала к ней на м-минуту, получишь пулю в сердце. П-поняла? Вот тогда вам и будет з-золото. Я эту пулю из золота отолью. Я не п-пожалею для тебя, моя ненаглядная, такой малости, запомни! И вы, Поляков, з-запомните! — Евгений Александрович убежал в спальню, надел костюм, взял «дипломат», схватил в прихожей коричневый плащ и шляпу, проверил, на месте ли тяжелая связка ключей, и, хлопнув дверью, выбежал на улицу. «Жигули» стояли у подъезда. Он сел в машину, завел мотор и поехал.
Он еще не знал, куда едет, но ему вдруг захотелось умчаться подальше из этого города, где его никто не любит и не жалеет, туда, где его никто не знает, где он может доказать, на что способен. Хотя бы туда, где жил Эдгар, ведь он же несколько раз звал его к себе в большую поликлинику, а Евгений Александрович с улыбкой отказывался: «Ну, что ты, дружище, двум медведям в одной берлоге будет тесно!» А теперь медведь остался один. Да и Эдгар был, в сущности, не медведь, а так, медвежонок, у него не было железной хватки и расчетливости, он был в общем-то наивным малым, доверчивым простаком и за это поплатился жизнью. Но, между прочим, в том городе осталась Людочка-красавица, это ничего, что она на полгода старше Настеньки, что у нее есть маленький сын, который, кажется, ходит в первый класс. Он, Евгений Александрович, предложит Людочке руку и сердце, отдаст всего себя ей, умной, милой, красивой, застенчивой, скромной, он бросит копить деньги и рыжье, бросит левую работу, у него уже сегодня хватит на безбедную жизнь до ста лет. А мальчишку можно усыновить. И будет сын, а потом второй, уже точно свой, и будут эти ребята братья. Людочка запросто может родить, это даже психологически будет нужно, чтобы быстрее забыть Эдгара, она ведь говорила однажды, что жалеет о том, что не успела родить от Эдгара второго ребенка, девочку, например. А можно и девочку, раз мальчик уже есть. Только бы они бегали, пищали, резвились вокруг твоих ног, оттягивали тебе руки, катались бы на тебе верхом по квартире, только бы счастливо смеялись твоим шуткам, радовались твоим подаркам, потому что если их, детей, нет, то за каким дьяволом тогда жить на свете? Кому оставить накопленное, заработанное? Кто закроет веки твои в последний миг? Кто всплакнет о тебе, шагая за гробом на погост? Кто вспомнит, что ты был, что любил жить, любил жить красиво и вольно, ни в чем себе не отказывая? Ведь ты умный человек. Но зачем весь твой ум и талант, если ты не можешь передать их своим потомкам? К чему тогда вся эта суета глупая, зависть, подлость, трусость, унижение, предательства, подлоги? Неужели только для того, чтобы вечером за закрытыми на три замка дверями и зашторенными окнами дышать на пачки долларов и слитки золота и потеть от удовольствия, взвешивая его на весах и записывая, как Ольга, в тетрадочку? Нет, чушь все это. Единственный счастливый миг жизни твоего ребенка, твоего сына или дочери, стоит больше. Вот почему сейчас ты едешь к Людочке Пашутиной, вот почему тебе не стыдно будет упасть перед ней на колени и сказать, чтобы она приняла тебя и спасла от самого страшного — от одиночества, а уж ты сумеешь отблагодарить!