Полонянин

А я за Баяном вполглаза наблюдал. Притих он почему-то. Балагурить перестал. Устаток дорожный, что ли, на него навалился? Идет подгудошник, молчит, о чем-то своем думает. На Иоанна зыркнет и снова в думы свои погружается.

А христианин бодро рядом с возом шагает. Узелком муромским помахивает, вожжи совсем отпустил. Кобылка и так дорогу знает, поторапливается, домой спешит. Колеса у воза поскрипывают, бочки дубовые друг о друга боками трутся, кони копытами о дорогу стучат – вот тебе и музыка.

– А в бочках-то у тебя что?

– А тебе на кой? – огнищанин улыбнулся хитро.

– Интересно, – отогнал я мошку весеннюю, что противно над ухом прожужжала. – Может, бражку везешь. Я бы выпил с дорожки.

– Нет, – вздохнул Иоанн. – Пустые они. Тут недалече бондарь знатный живет. Из муромов. Вишь, как лихо собирает. Ни одной щелочки. Вот забрал ноне да на обратном пути вас встретил. Слава Тебе, Господи, людей хороших мне в попутчики послал. Ну, кажись, добрались. Вот она, община наша, Карачарово.

Селенье было невелико: взгорье лесистое над рекой, несколько дворов к реке одним порядком спускаются. Пристань на высоких коблах, [87] лодчонки причалены, на воде качаются. Тыном деревенька обнесена. Крепью огорожена. Сколько я таких на веку своем недолгом уже повидать успел. Лишь одно отличие сразу в глаза бросается – нигде поблизости кумиров не видно. Вместо чуров резных у околицы крест стоит, а на маковке холма сруб недостроенной церквушки.

Иоанн вожжи натянул. Встала кобылка, воз колесом скрипнул и замер. Узелок свой селянин меж бочек пристроил, шапку с головы скинул, в кулаке зажал. Перекрестился размашисто, кресту придорожному поклон отвесил.

– Благодарю Тебя, Господь наш, Иисусе Христе, что оберег меня в дороге от страстей и напастей злых, – проговорил.

Заметил я, как Баян при этих словах поморщился. Ухмыльнулся криво, но, как только огнищанин снова шапку напялил, узелок подобрал и коняжку тронул, спрятал свою ухмылку и за Иоанном пошел. Что творится с подгудошником? Почему его так при имени Бога христианского передергивает? Никак я понять не могу. Ведь не делал нам христианин ничего плохого. Отчего же парня так коробит, словно недруг злой нас в полон ведет?

Подошли мы к околице. Иоанн загородку в сторонку отодвинул.

– Милости прошу в Карачары, будьте гостями зваными, – сказал нам и в деревеньку въехал.

Ну а мы следом зашли.

Смотрю я, и вправду место красивое.

– Здраве буде, Иоанн! – нам навстречу ребятня подбежала.

Трое мальчишек и две девчушки маленькие. Увидали нас, остановились поодаль нерешительно.

– И вам здоровья, детушки, – приветливо улыбнулся огнищанин.

– Кто это с тобой? – спросил его старший этой ватаги.

– Гости это, – ответил Иоанн.

– Спаси вас Хлистос, блатья! – девчушка нам с Баяном крикнула и перекрестила старательно.

– Не из братии они, – смутился Иоанн. – С родины гости пришли.

– Нехристи! – вдруг громко крикнул старший, и дети с визгом бросились врассыпную.

– Чего это они? – изумленно спросил Баян.

– Вы уж простите их, – еще больше смешался огнищанин. – Для них иноверцы врагами лютыми кажутся. Родители их так приучили. И боязнь у них осталась от той ночи страшной, когда Горисвет с волхвами нашу родину жгли. Многие до сих пор по ночам вскрикивают. Родимец [88] некоторых колотит.

– Так вылили бы испуг, и всего делов [89], – пожал плечами Баян.

– Что ты! – отмахнулся от него Иоанн. – Чародейство – грех великий!

– А маята ночная лучше, что ли? – спросил я.

– На все воля Божья, и все в руце Его, – вздохнул христианин и перекрестился.

– Не зашибут они нас? – Баян кивнул на людей, спешащих нам навстречу.

Их было около десятка. Кто вилами вооружился, кто топор подхватил, а одна баба с ведром бежала. Что под руками было, то и похватали жители Карачар, чад своих оберегая.

Баян суму свою на землю положил и к встрече с карачаровцами изготовился. На христианина так взглянул, словно дыру в нем прожечь взглядом хотел.

– Погоди, парень. – Я ему на плечо руку положил. – Не гоношись.

– Не разобрались они, – поспешно сказал Иоанн. – Чада их напугали. Решили, видно, что вы меня в общину силком приволокли…

Вышел он вперед, руки вверх поднял.

– Успокойтесь, братья и сестры! – крикнул он селянам. – Не вороги это! Я гостей к учителю привел! Они Григория нашего по нужде разыскивают.

Остановился народ. Оружие свое нехитрое опустил.

– Так нехристи не со злом пришли? – спросила настороженно та баба, что ведром от нас отбиваться хотела.

– Нет, Параскева, – ответил ей огнищанин. – Они люди не злые.

– А зачем им учитель нужен? – выкрикнул кто-то. Тут мой черед настал вперед выходить. Поклонился я народу карачаровскому.

– Здраве буде, люди добрые. Я от Андрея учителю вашему слово привез, – заметил я, что имя рыбака на них подействовало. – И хоть сам я не Христу молюсь, – продолжил, – но против вас я недоброго не замышляю. Добрыном меня зовут, а его, – кивнул я на подгудошника, – Баяном. С миром мы в общину вашу пришли.

– Что ж ты сразу не сказал, что тебя Андрей к нам прислал? – шепнул мне Иоанн.

– Недосуг как-то было, – ответил я, – да ты и не спрашивал.

– Как там Андреюшка наш? – Параскева ведро в сторону отставила.

– Про то я лишь с Григорием говорить должен, – я понял, что сейчас не смогу сказать этим людям о смерти рыбака.

– Так учитель в пустынь ушел за нас, грешных, помолиться. Обещался быть вскорости, – сказал мужик и засунул за пояс топор.

– Ой, – всплеснула руками Параскева. – Чего же мы встали посреди улицы? Гости же с дороги, небось, есть хотят. Устали, наверное. А мы их тут баснями кормим. Пойдемте.

– Видишь? – шепнул я Баяну. – С людьми разговаривать нужно. А ты драться собрался.

Григория я увидел только вечером.

Иоанн нас с подгудошником за стол пригласил. А как только мы сели, а Параскева поставила на столетию большую вечку [90] с крутой холодью, [91] вот тогда я понял, как изголодался за дальнюю дорогу. Однако прежде чем к трапезе приступить, домочадцы Иоанновы молитву хозяина выслушали. Знал я ее. Ольга в книге своей показывала. Про хлеб насущный в ней говорилось. И подумалось мне тогда, что Иисус чем-то на Даждьбога нашего похож. Тоже дает детям своим и хлеб, и радость, и жизнь. Но вслух я об этом говорить не стал. Зачем хозяев приветливых обижать? Кормят нас, поят. А какого Бога при этом благодарят, это их дело.

Закончил Иоанн молитву, осенил себя привычно крестным знамением. Взял хлеба каравай, на колени его ребром округлым поставил, нож в руке сжал:

– Во имя Господа нашего, Иисуса Христа, – воткнул в чуть подгорелый бочок и на себя потянул.

Корка на хлебе толстая, чтоб подольше коврига лежала да не черствела. А под твердой коркой ноздреватый мякиш. Запах у него с кислинкой. Вобрал я в себя хлебный дух, даже слюнки потекли. Хорошо.

Смотрю – домочадцы улыбаются. На нас с Баяном смотрят приветливо. Невелика семья у огнищанина. Жена Параскева у стола суетится, сынок Илия, тот, которого не захотел Иоанн под нож жертвенный Горисвету отдавать, дочка малая совсем, Софией зовут, да сам хозяин.

Первенец Иоаннов хоть летами небогат, зато силен. В плечах не по годам раздался. Руки у него здоровые, грудь широкая, шея крепкая, взгляд смышленый. Сидит за столом, и не верится даже, что под столешней ноги его, словно тряпки ненужные, болтаются. Видел я давеча, как он по дому ползал. Спиной вперед, чтоб удобней было. Ладонями в пол упирается, а ноги следом волочатся. Бойко у него получается. Сызмальства к такому передвижению приспособился. Потому и тулово у него, как у взрослого мужика. – Илия у меня первый помощник, – хвастал потихоньку Иоанн сыном. – Пусть в ногах владеньица нет, зато руки горазды. Пальцами гвозди кованые гнет, а руками подкову как-то порвал. И не скажешь, что мальчонке двенадцатый годок. Здоров, как мужик взрослый. Эх, – вздохнул он, – если бы еще и ноженьки ему Господь возвернул…

87

Кобла – деревянная свая.

88

Родимец – детский испуг, который часто проявляется в виде ночных страхов, судорог и беспричинного детского плача.

89

Вылить испуг – до сих пор существует несколько способов избавления детей от родимца. Самый простой: умыть ребенка водой из семи ключей через порог или дверную ручку. После этого мать языком должна слизать остатки воды со лба ребенка и сплюнуть трижды.

90

Вечка – глиняная кастрюля. Котелок.

91

Холодь – холодная похлебка с репчатым луком, квашеной капустой, тертой редькой и вареной рыбой. Разбавлялась квасом и заправлялась конопляным маслом. Один из старинных видов окрошки.