Полонянин

А София девочка пригожая. Я, на нее глядя, о Малуше вспомнил. Как там сестренка моя? Скучает, наверное. Ничего. Скоро свидимся.

– Мать, давай-ка к столу то, что я от муромов принес, – сказал хозяин и к нам повернулся: – Вы еще, небось, уши хлебные не пробовали?

– Нет, – ответил я, – не довелось. Мне про эти уши Баян всю дорогу жужжал. Он только ради них к муромам и поперся.

– Что верно, то верно, – кивнул подгудошник. – Я, по темности своей, думал, что они у них, как и у всех людей, на голове растут. Ты, Иоанн, когда у града с муромом беседы вел, я присматривался. Уши у него обыкновенные. Выходит, брешут люди.

– Нет, – рассмеялся Иоанн, а за ним и все домочадцы. – Не брешут. Вы узелок у меня видели?

– Конечно, – кивнул Баян.

– Вот в нем-то они и были. Ну, Параскева!

– Сейчас я, – ответила та.

Огнищанка из печи горшок большой рогачом достала. Паром варево исходило. Таким духмяным, что даже хлебный запах он перебил.

Поставила баба горшок на стол, рогач к загнетке [92] приложила. Руки о ширинку вытерла, достала из-под загнетки большой деревянный черпак и миску.

– Пельмень, так по-муромски называется, а по-нашему – ухо хлебное, – пояснил Илия. – Мамка вон, сколько ни старается, а так, как в граде Муроме, у нее не выходит.

– Зато, – подала голос София, – у них холодь, как у нас, не получается.

– Вот и откушают гостечки нашей похлебочки, да пельменями муромскими закусят. Будет потом, что вспомнить, – сказала хозяйка, выкладывая в миску большие, белые, и правда, очень похожие на уши куски вареного теста.

– Пробуй, – сказал Иоанн подгудошнику. – Тебе первому есть.

Опасливо подцепил ложкой Баян пельмень. Подул на него, откусил осторожно. Жевать начал…

– Ну? – нетерпеливо спросил я.

– Вкуснотища! – прожевав, сказал подгудошник.

– Ты пельмень сметанкой сдобри, а потом похлебки зачерпни да хлебушком прикуси, – посоветовала Параскева и поставила на стол крынку сметаны.

– И так хорошо, – расплылся в улыбке подгудошник.

– Значит, стоило сюда добираться? – Илия пихнул в бок Баяна.

– Стоило, – кивнул тот и посмотрел на хозяйку: – А еще можно?

– А как же, – ответила та. – А ты, Добрын, чего ждешь? Остынут же пельмени.

Попробовал я. И верно, вкуснотища. Внутри горячего теста мясо рубленое оказалось. Сочное да смачное. А когда я сметаной, по хозяйскому наущению, пельмень закусил, да холодью залил, то подумалось, что вместе с ухом хлебным недолго и язык проглотить.

– Слава Тебе, Господи, – расплылся в улыбке Иоанн. – Угодили гостям с угощением. – И сам деловито пельмень подцепил. И замелькали над столом ложки. Застучали деревом по обожженной глине. Наелись мы досыта. До приятной тяжести в животе.

– Знатную трапезу Господь нам ныне послал, – сказал хозяин и рыгнул довольно.

– Добрын, – Илия облизал ложку и положил ее на столетию, – ты мне вот что скажи…

Но что хотел спросить у меня Иоаннов первенец, я так и не узнал. Скрипнула дверь в горницу, на пороге человек появился. Худой, как жердь. Высокий под потолок. Совсем молодой. Чуть постарше Баяна.

– Господь с вами, – неожиданно раскатистым басом сказал вошедший.

– И с тобой пусть Господь пребывает вовеки, – ответил ему Иоанн.

– Опоздал ты, Никифор, чуток, – сказал Илия. – Мы только поснедали.

– Спаси Христос, – громушком весенним пророкотал Никифор. – Я не голоден.

Подивился я голосу жердяя. Взглянул на Баяна, мол, как тебе такое чудо? Кивнул подгудошник восхищенно. Уж он-то в подобном толк понимал.

– А чего же тебе, отрок, надобно? – Иоанн взглянул на жердяя.

– Григорий меня к вам послал, – перекрестился Никифор. – Просил узнать, можно ли ему с гостями вашими повидаться?

– Вернулся учитель? – Параскева со стола посуду собирать стала.

– Вернулся, – кивнул отрок. – У себя он пришлых ждет.

– Ну, – сказал я, вставая из-за стола. – Благодар вам за угощение.

– У нас, – подала голос София, – говорят: спаси Христос…

Одернул ее Илия, она и замолчала сразу. Поняла, что не то сказала.

– Спасибо. – Баян встал вслед за мной.

– На здоровье, – улыбнулась Параскева.

– Пойдем? – подошел я к басовитому.

– Пойдем, – кивнул Никифор. – Тут недалече. Поклонились мы с подгудошником хозяевам и вслед за отроком из горницы вышли.

– Ну и как тебе ухо хлебное? – шепнул я Баяну, пока мы по Карачарам шли.

– Хорошо, – ответил подгудошник и себя ладошкой по животу погладил. – Сытно.

– А хозяева как?

– Илию жалко. Силища в дитятке немереная. Сдается мне, что у него с хребтом беда, и немалая. Ему бы костоправа хорошего. Так ведь для христианина знахарь хуже рыбьей кости в горле. Слышал, что Иоанн сказал?

– Знахарство – грех, а все болячки по воле Божьей.

– Вот-вот, – кивнул Баян. – И как они еще не перемерли тут?

Идем мы так за Никифором, переговариваемся. На круть поднимаемся. Солнышко давно на покой закатилось. Небо уже темнеть стало. Первая звезда проклюнулась, и на смену светилу дневному ночное выкатило. Луна ноне полная. Блином на небосклоне повисла. Значит, ночь светлой будет. Ветерок промозглый подул. Я даже от вечернего холодка поежился.

– Вот и пришли мы, – бас нашего провожатого заставил вздрогнуть.

Рядом со срубом недостроенной церквушки землянка притулилась. Впотьмах сразу и входа не разглядеть.

– Сюда проходите, – указал нам христианин на дверь.

Сам в сторонку подвинулся, нас пропуская.

– А ты как же? – спросил Баян жердяя.

– А я здесь подожду, – пророкотал Никифор.

– Понятно, – кивнул подгудошник. – В дверку не пролазишь.

И, рассмеявшись над собственной шуткой, он отворил дверь. Я тоже невольно улыбнулся. Представил, как Никифор каждый раз пополам складывается, когда в землянку заходит.

Внутри было тепло, светло и тесно. Тепло от небольшой печурки, в которой потрескивали березовые поленья. Светло от масляной лампады, подвешенной на цепочке к бревенчатому потолку. Тесно из-за различного работного инструмента, сложенного прямо на земляном полу, недоделанных резных наличников и крестов, развешанных по стенам.

Невысокий лежак, застеленный пегой собачьей шкурой, стол, засыпанный стружкой и опилками. На столешне, заваленной изрезанными липовыми чурбачками, стоял кованый светец. Лучина в светце чадила, и дым от нее вытягивало в маленькое оконце под потолком землянки. Вот и все убранство нехитрого жилища.

За столом спиной к нам сидел человек. Он не заметил нашего появления. Уж больно занят был своей работой. Что-то старательно вырезал из мягкого дерева. А еще, заглушая треск дров в печурке, где-то в углу стрекотал сверчок. Знать, домовому это местечко по нраву пришлось.

– Здраве буде, добрый человек, – сказал Баян.

Хозяин землянки бережливо отложил работу и обернулся. Мне почему-то казалось, что Григорий должен быть уже в летах. Я ошибся. Ученик Андрея-рыбака был еще очень молод. Даже не верилось, что этот крепкий парень, по виду одних со мною лет, мог стать учителем и ведуном карачаровцев. Ведь многие из тех людей, что встречали нас сегодня, были гораздо старше него. А Иоанн и вовсе в отцы годился.

– И вам здоровья, – приветливо улыбнулся он нам. – Проходите, – широким жестом пригласил нас в землянку. – Вот сюда, на лежак, присаживайтесь.

– Спаси Христос, – усмехнулся Баян.

Прошли мы, стараясь не споткнуться о приспособы и рамы. На краешек лежака присели.

– Ты же во Христа не веруешь, – покачал головой Григорий.

– А ты почем знаешь? – спросил подгудошник.

– Знаю, – просто сказал хозяин.

– Не обижайся на Баяна, – сказал я, а сам на подгудошника строго посмотрел. – Он балагур тот еще.

– Я и не обижаюсь, – пожал плечами христианин. – Про то, что мы здесь так говорим, небось, Софьюшка вам рассказала? Нравится ей христосоваться. По семь раз на дню ко мне прибегает. Спросит что-нибудь, а потом благодарит.

92

Рогач – кухонное приспособление в виде железных рогов на длинной деревянной ручке. Рогачом ставили и вынимали горшки из печи. Загнетка – широкая лавка перед печью. Выполняла роль кухонного стола. Под загнеткой хранили кухонную утварь.