Обломов

Для лучшего понимания напряжённости труда можно сравнить приведённую выше запись из «Необыкновенной истории» с таким признанием в письме, сделанным, что называется, по горячим следам проведённой только что работы: «Я приехал сюда (в Мариенбад) 21-го июня нашего стиля, а сегодня 29 июля, у меня закончена первая часть Обломова, написана вся вторая часть и довольно много третьей, так что лес уже редеет, и я вижу вдали… конец. Странно покажется, что в месяц мог быть написан почти весь роман: не только странно, даже невозможно, но надо вспомнить, что он созрел у меня в голове в течение многих лет и что мне оставалось почти только записать его…» Это, как видно, уже говорилось писателем не раз, но затем следует важное добавление: «…Он требует значительной выработки… Наконец, может быть, я написал кучу вздору, который только годится бросить в огонь. Авось бог даст, годится на что-нибудь и другое, погожу бросать»[49]. Этой «значительной выработкой» автор занялся во время чтения корректур, которое – судя по письмам – сопровождалось сильным волнением в ожидании реакции публики и критики.

Волнение это нельзя приписать понятной писательской неуверенности: оно имело и объективное основание.

Гончаров уже три года служил цензором при министерстве народного просвещения. В литературных кругах характер его деятельности оценивался по-разному. Достоевский, например, считал его человеком «с душой чиновника, без идей, и с глазами варёной рыбы, которого бог, будто на смех, одарил блестящим талантом»[50]. Этого крайне резкого мнения держались далеко не все. Цензор и профессор А. В. Никитенко, протежировавший Гончарову, сам отличавшийся умеренными взглядами, находил своего протеже умным, дельным и, главное, очень честным работником. Однако все, знакомые с тогдашними цензурными порядками, свидетельствуют, что автор «Обломова» в отношении проходивших через его руки сочинении был педантичен, придирчив и чрезмерно осмотрителен. А председатель Петербургского цензурного комитета в докладе министру просвещения в связи с просьбой Гончарова об отставке так характеризовал его: «он соединял в себе редкое умение соглашать требования правительства с современными требованиями общества и, принося этим неоценимым в цензоре качеством пользу литературе, вместе с тем избавлял и самое министерство народного просвещения от пререканий и неприятностей, столь часто встречающихся по делам цензурным…»[51]. Это обстоятельство, осложнённое некоторой неуживчивостью характера Гончарова, а также разгоревшаяся ещё до выхода романа неприятная его история с Тургеневым не предвещали большого сочувствия роману в кругу ведущих литераторов.

Тургенев, который слышал (вместе с В. П. Боткиным и А. А. Фетом) авторское чтение только оконченного «Обломова», заявил, по воспоминаниям Гончарова, однажды: «пока останется хоть один русский, – до тех пор будут помнить Обломова». Впрочем, по тем же воспоминаниям, сразу после первого чтения тургеневский отзыв был «каким-то кислым»[52]. Как бы там ни было, но в подлинном письме Тургенев пишет Некрасову – тогда ещё своему товарищу по работе в журнале «Современник»: «Гончаров прочёл нам с Боткиным своего оконченного „Обломова“; есть длинноты, но вещь капитальная – и весьма было бы хорошо, если б можно было приобрести её для „Современника“…»[53]. В письме Тургеневу Некрасов нисколько не жалеет, что «капиталист Краевский» перехватил роман, заплатив за него «адскую сумму». Он полагает, что предстоящие новые тургеневские публикации заслуживают большего вознаграждения, – уже потому, что их автор не занимает «должности, которая едва ли может усилить интерес романа в глазах публики. Так прелестнейший обед в тюремном замке, я думаю, должен несколько потерять. Сказать между нами, – заключает Некрасов, – это была одна из главных причин, почему я не гнался за этим романом, да и вообще молодому поколению не много может дать Гончаров, хоть и не сомневаюсь, что роман хорош»[54].

Много позже А. А. Фет в своих крайне тенденциозных мемуарах сообщал, что «продолжительное, хотя и прекрасное чтение» наводило на него «неотразимую дремоту», что вследствие этого он, «конечно, не унёс никакого представления», – но это уже факт биографии поэта[55].

Разные литераторы с разным чувством ждали романа далеко не равнодушно. Разрешила ожидания читающая публика и наиболее чуткий выразитель её передовой части – критик «Современника». Сам Гончаров был поражён. «Обломов, по выходе всех частей, произвёл такое действие, какого ни Вы, ни я не ожидали, – писал Гончаров И. И. Льховскому. – Увлечение Ваше повторилось, но гораздо сильнее, в публике. Даже люди, мало расположенные ко мне, и те разделили впечатление. Оно огромно и единодушно»[56].

Появление романа совпало с временем острейшего и последнего кризиса крепостнического строя. Страна оказалась на пороге весьма вероятного крестьянского возмущения. Этой революционной ситуации, накануне официальной отмены крепостного права, пришёлся очень кстати гончаровский образ апатичного помещика, ничего не делающего благодаря труду сотен деревенских рабов. Далёкий от революционных устремлений писатель был по-своему тоже захвачен настроением общего недовольства, общей жаждой перемен. И ему очень польстил крайне заинтересованный приём романа читателем, прежде всего, конечно, молодёжью.

И всё же, как кажется, Гончаров до конца дней своих не осознал в полной мере всё величие своего «Обломова». Как и раньше, он наибольшие надежды возлагал на так трудно дававшийся ему «Обрыв». А когда они не оправдались, он приписал это козням недоброжелателей, лее умножающихся числом… Для своего творца «Обломов» так и остался признаваемым, но не самым любимым дитятей.

Этим отчасти объясняется и то, что Гончаров не пытался как-нибудь поправить ему самому видимые недостатки. Выше отмечено его недовольство образом Ольги. Но он тогда же охотно признал и известную ходульность фигуры Штольца: «Он слаб, бледен – из него слишком голо выглядывает идея. Это я сам сознаю». И ещё: «Я молча слушал… порицания, соглашаясь вполне с тем, что образ Штольца бледен, не реален, не живой, а просто идея»[57]. С течением времени, однако, подобные слабости романа всё менее занимали стареющего писателя.

Некоторые из современников Гончарова приучили публику к поискам во что бы то ни стало прототипов выведенных персонажей. Читатели не обошли в этом отношении и «Обломова». И автор, сам ощущая удачу главного образа, вместе с тем полу-насмешливо, полу-печально оговаривает какую бы то ни было автобиографичность его судьбы: «Чаще всего меня видят в Обломове, любезно упрекая за мою авторскую лень и говоря, что я это лицо писал с себя»[58]. Равным образом он не поддержал и другой попытки «угадывания»: в образе Ольги знакомые писателя готовы были искать черты облика Е. В. Толстой, к которой Гончаров испытывал хотя и непродолжительное, но, по-видимому, сильное чувство.

Справедливости ради следует заметить, что гончаровская подозрительность в одном сыграла положительную роль: она явилась побудительным толчком к написанию «критических заметок» – статьи «Лучше поздно, чем никогда» (70-е годы), где с замечательным искусством самонаблюдения изображён творческий процесс писателя.