Страница 20 из 66
- От так... Скольки я живу, - много лет! - все Дубина и Дубина! "Ой, что это за дубина - молоко убежал! Ой, дубина, мясо сгорел! Дубина, обед готов? Дубина, ты купил курицу или ты не купил курицу?" И, знаете, - она тихонько смеется, - я тоже так теперь говорю. Прихожу домой с базар, стучу в дверь, - оттуда спрашивают: "Кто там?" А я говорю: "Это я, Дубина..."
- Так это же не имя! - пытаюсь я объяснить.
Она тихонько смеется про себя.
- А я привык, - говорит она. - От я пошел у полицию... насчет паспорт... Околоточный кричит: "Бася Хавина! Бася Хавина! Игде Бася Хавина?" А я сижу, я забыл (она произносит "забул"): Бася Хавина - это же ж я! Я сидел, думал, околоточный меня позовет: "Игде Дубина?" Я привык...
- Я вас буду Басей звать, - говорю я.
Она осторожно гладит меня по голове:
- Как себе хочете, барышня...
- Бася, мой папа не позволяет, чтоб меня "барышней" звали. И мама тоже не позволяет. Я не барышня, я - Сашенька...
- Шасинька... - повторяет она и вдруг прижимает к себе мою голову. Шасинька...
В эту минуту возвращается домой бабушка. На наши головы - Басину и мою - изливается целый ливень вопросов, на которые бабушка вовсе не требует ответа. Упреков, на которые она не ждет оправданий или извинений. И, наконец, просьб и приказаний, которые бабушка тут же берется исполнять сама.
- Китценька моя! - радуется она мне.- Ты здесь?
- Да, - начинаю я, - я пришла потому, что папа...
- Что папа? - пугается бабушка. - Он, сохрани бог, заболел?
- Нет, что ты, бабушка! Папа здоров, только он мне сказал, что мама...
- Боже мой! - перебивает меня бабушка. - Что с мамой? Что ты меня мучаешь? Что с мамой?
Тогда я выпаливаю быстро, залпом, чтоб не дать бабушке перебить меня:
- У мамы болит горло, называется "ангина", она скоро поправится!
Бабушка на секунду замолкает. В глазах у нее какая-то мысль, которою она со мной не делится. Но тут же она обращается к Басе по-еврейски:
- А что с самоваром? Он стоит себе в углу, как городовой, а людям пора чай пить!
Но самовар не стоит в углу, как городовой, - он работает, он вот-вот закипит!
Бабушка в своей хлопотливости делает сразу сто дел. Она развязывает ленты своей шляпки, влезает на табуретку, достает из буфета варенье и свежеиспеченный пирог "струдель", приносит из кладовки печенье, пряники. Блюдца, чашки, ложечки - все вертится в бабушкиных руках, как у фокусника: быстро, ловко, точно.
- Такая гостья! Такая гостья! - не перестает ахать бабушка. - Сколько у меня внучек? У меня только одна внучка!
И вдруг бабушка застывает на месте, в глазах ее ужас, как если бы она увидела, что ее "одна внучка" лежит зарезанная!
- Ой! - хлопает себя бабушка по лбу. - А обедать?
- Бабушка, нет!..
- Ну конечно, "нет"! Она сегодня не обедала! Сейчас я дам тебе все, все... Минуточку!
Я кричу оглушительно, на весь дом, чтоб перекричать бабушку:
- Нет, я не буду обедать! Я обедала дома!
- Так что же ты мотчишь? - укоризненно говорит бабушка. - Я же не знаю, или ты обедала, или ты не обедала!
Я смотрю на бабушку, я даже немножко посмеиваюсь в душе над тем, что она не дает никому договорить, перебивает на полуслове. И вспоминаю один случай, после которого все в семье стали поддразнивать бабушку шутливым вопросом:
"Так кушетку сломали? Пополам?"
Случай это вот какой. В нашем городе есть зубной врач, самый лучший из всех - доктор Пальчик. На одной лестнице с его квартирой, только этажом выше, помещается фотографическое ателье Хоновича.
Доктор Пальчик - очень мягкий, на редкость спокойный и немногословный человек, его, кажется, ничем не удивишь! Когда однажды в его квартире внезапно обрушился потолок (самого доктора и его домашних, к счастью, не было дома), то в городе, где очень любили и уважали доктора Пальчика, повторяли в шутку, будто бы доктор, войдя в свою полуразрушенную квартиру, засыпанную обвалившейся штукатуркой, спокойно прошел к своему зубоврачебному креслу с бормашиной и совершенно невозмутимо сказал:
"Кто следующий? Попрошу в кабинет".
И вот однажды доктор Пальчик, отпустив очередного больного, вышел, как всегда, в свою приемную, полную пациентов, ожидающих своей очереди к зубоврачебному креслу с бормашиной, и сказал свое обычное:
"Кто следующий? Попрошу в кабинет".
В эту минуту какая-то женщина, сидевшая в углу на кушетке, крикнула доктору:
"Посмотрите на меня - я сижу хорошо?.."
Доктор Пальчик окинул ее своим взглядом, не знающим удивления, и спокойно ответил:
"Да. Хорошо".
И увел очередного пациента в кабинет. Когда через сколько-то времени доктор отпустил этого пациента и вышел в приемную, чтобы пригласить следующего по очереди, то женщина, сидевшая на кушетке, снова крикнула:
"Так, значит, хорошо я сижу, да?"
И доктор опять добросовестно оглядел ее и невозмутимо сказал:
"Хорошо, да", -и ушел в кабинет.
Так продолжалось часа два. Пациентов было много, доктор выпускал одних из кабинета, приглашал новых, - а женщина на кушетке (она пришла позднее других, и ей пришлось ждать долго) задавала доктору все тот же вопрос, и он безмятежно давал ей все тот же ответ.
Наконец очередь дошла до нее. Доктор Пальчик, выйдя из своего кабинета, сделал ей приглашающий жест.
"Как? - закричала женщина, встав с кушетки и возмущенно наступая на доктора Пальчика. - Я сижу здесь, как дура, целых два часа, а вы еще не сняли с меня фотографию?"
Так объяснились ее предыдущие загадочные вопросы: она ошиблась этажом и сидела два часа у зубного врача, думая, что снимается у фотографа!
Один из моих дядей, Николай, брат папы, придя к бабушке, хотел посмешить ее этой историей.
"Только, мамаша, - дядя Николай предостерегающе поднял указательный палец, - слушай внимательно, не перебивай, не мешай мне говорить!"
"Кто мешает? - обиделась бабушка. - Кто перебивает? Я этого никогда не делаю..."
"Так вот... - начал рассказывать дядя Николай. - К доктору Пальчику пришла на прием какая-то женщина, села у него в гостиной на кушетку..."
"Боже мой! - всплеснула руками бабушка с волнением, с огорчением за доктора Пальчика, с негодованием по адресу этой незнакомой женщины. - И эта нахалка сломала кушетку доктора Пальчика? Пополам?"
Так все близкие и стали с тех пор поддразнивать бабушку сломанной кушеткой.
Пока я сижу за столом ("такая гостья, такая гостья!") и уписываю бабушкино угощение, в сенях появляется мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, длинный, как жердь, с каким-то "извиняющимся" выражением лица, как если бы он говорил: "Ах, простите, пожалуйста, это я", "Ах, извините, я пришел", "Не сердитесь, я больше не буду"... С необыкновенной старательностью, как все люди, не имеющие калош, он вытирает в передней ноги о половичок.
- Пиня пришел... - говорит бабушка. - Здравствуй, Пиня!
Пиня снимает с себя пальто, до того тесное, словно он снял его с восьмилетнего ребенка, и бережно, осторожно вешает на вешалку.
- Ой, Пиня! Это же пальтишко тебе как раз до пупка! А где твое новое пальто?
- Дождь, - говорит Пиня. - Жалею носить... Пиня - чужой мальчик, он приехал из местечка Кейданы в наш город учиться. Ни в какое учебное заведение Пиню, конечно, не приняли, да он об этом и не помышлял - чем бы он платил за ученье? Отец Пини, бедняк ремесленник, прислал своего мальчика к дедушке, которого, он когда-то знал. Дедушка нашел знакомого гимназиста, который согласился даром обучать Пиню предметам гимназического курса. Кроме того, дедушка обеспечил Пиню обедами в семи знакомых семьях: по воскресеньям Пиня обедает у моих дедушки и бабушки, по понедельникам - у Парнесов, по вторникам - у Сольцев, по средам - у Роммов... И так всю неделю. Жить его пустила к себе (тоже, конечно, даром) восьмая семья: Пиня устроился у них в чуланчике. Деньги на тетради, книги, чернила, на свечку, мыло, баню и другие мелкие расходы дает Пине моя мама. Иногда она дарит ему кое-что из папиного старого белья. Она же дала Пине старое папино пальто, то самое, которое Пиня "жалеет носить" в дождь. Как-то случилось, что у Пини вконец развалились те опорки, которые он гордо называл "башмаки". Это было стихийное бедствие... ну, как наводнение, что ли, которое преградило бы Пине путь к знанию, к жизни. К учителю ходить надо? Ходить обедать каждый день в которую-нибудь из кормящих его семей надо? К счастью, у одних знакомых мама выпросила для Пини старые "штиблеты" их сына...