Сачлы (Книга 1)

- Нет, никому не говорил и не скажу. И про Сачлы не скажу, - заверил его Кеса; маленькое его личико молочным пятном белело в сумраке избушки.

Гашем молчал.

- Язык мой окостенел, уши мои глухи, а очи мои слепы, - ' добавил Кеса для пущей убедительности.

- А если придется отвечать шаху?

- И шах не услышит ни слова.

- Ты неподкупный, ты надежный друг! Где я найду еще такого же бескорыстного и стойкого оруженосца? Молю аллаха, чтобы мне довелось завтра увидеть тебя в силе и здравии.

- Спасибо, Гашем-гага.

- Значит, я тебе положил на палас три сотни, - требовательно напомнил Субханвердизаде. - Скажи, а зачем сюда, на край света, явился этот дерзкий, этот нахальный щенок?

- Навестил меня, умирающего. Клянусь!

- И ты ему словом не обмолвился о том вечере, когда... когда мне ставили банки?

- Клянусь богом, нет.

- Наверняка, Кеса?

- Баллах, наверняка. Призываю в свидетели всевышнего на небесах! дрожащим голосом сказал звонарь.

- Не сомневаюсь в твоей чести, Кеса! - торжественно изрек Субханвердизаде и с облегчением перевел дух. - Да, собственно, ничего тогда и не случилось, небрежно добавил он. - Эту плаксивую дуру мои враги научили устроить провокацию. Но ничего, ничегошеньки не получилось: я отпустил ее с миром!.. Да зачем она мне? Сопливая дрянь!.. Но, конечно, мы с тобою, Кеса, обязаны защитить ее - молодой медицинский кадр - от интриг завистников и злодеев. Пусть враги выходят со мною на единоборство, но я не допущу, чтобы бедное юное существо сделалось жертвой их козней. Я сделал девице мудрое внушение, отеческое, проводил до калитки и сказал: "Иди, дочь моя, и плюнь в глаза тем, кто подослал тебя сюда, кто учил тебя фокусам!" И она в знак благодарности поцеловала мне руку, как отцу, как наставнику... Ведь тебя не было в тот час на веранде, Кеса?

- Не было, не было...

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Нанагыз не получала писем от Рухсары и пребывала в отчаянии. Вечерами, уложив малых детей, Нанагыз садилась у стола и часами не спускала заплаканных глаз с портрета Рухсары. И ей казалось, что дочь безмолвно жалуется на какие-то беды, случившиеся с нею. А трудно ли обидеть девушку, беззащитную, как выпавший из гнезда птенец? Мать бессчетное количество раз целовала портрет, как бы желая этим успокоить любимую дочку, надежду и опору семьи. Крупные слезы сбегали по морщинистым щекам Нанагыз. "Радость очей моих!" шептала она.

Мать тушила лампу, ложилась, но долго ворочалась с боку на бок, и сон бежал от нее, и в темноте летучим светящимся облаком перед нею возникала Рухсара, льющая слезы, обиженная, Поруганная.

Наконец под самое утро она засыпала, и учащенное дыхание ее мешалось в тесной комнатке с мерным посапыванием Ситары, Мехпары и самого меньшего Аслана.

Однажды Нанагыз приснился удивительный сон. Открылась бесшумно дверь, и умерший шесть лет назад муж ее Халил ступил в комнату, словно вернулся с промысла. От его брезентовой куртки несло удушливым запахом мазута. Утомленные глаза его ввалились.

- Раздевайся, - сказала Нанагыз и налила в рукомойник воду, принесла мыло и повесила на гвоздик чистое полотенце. Но Халил не сбросил куртку.

- Где Рухсара? - спросил он обеспокоенно.

Пока Нанагыз собиралась ответить, муж молча повернулся и ушел, но не в дверь, а как бы сквозь стену.

Нанагыз хотела бежать за ним, но столкнулась в дверях со смеющейся дочерью. "Ну, с твоими скучными наставлениями покончено, мама!" - дерзко воскликнула дочь, и Нанагыз онемела от ужаса: Рухсара отрезала свои шелковистые косы, а это были не просто косы, а символ целомудрия и скромности...

- Дочь моя! - прорыдала Нанагыз. - Ты же опозорила не только себя, но и престарелую мать свою, и род свой!..

А Рухсара заносчиво смеялась, и танцевала, и прищелкивала пальцами, и надменно сверкала очами, а когда Нанагыз вскочила с постели и простерла к ней трясущиеся худые руки, дочь словно превратилась в туманное облако и исчезла.

Сон был загадочный, странный и изрядно перепугал Нанагыз. "Наверно, с девочкой стряслась какая-нибудь беда!" - убивалась мать заливаясь слезами.

Над Каспием занималась тихая заря. Гасли одна за другой кротко мерцающие звезды, а в раскинувшемся по холмам городе ответно угасали уличные фонари. Ночная мгла медленно рассеивалась. Город постепенно просыпался. Зазвенели пронзительные трамвайные звонки, басовито загудели, завыли гудки промыслов, фабрик, заводов.

И для Нанагыз начался новый тяжелый трудовой день, - ведь она работала, не щадя сил и здоровья, от рассвета до самой полуночи, чтобы прокормить детей.

По морю скользили багровые пятна, и скоро весь Каспий запылал, словно бурнокипящий котел. А черные высокие нефтяные вышки Баилова, Сураханов, Балаханов стояли горделиво, будто дубы в осеннем, сбросившем листву лесу... Если ж оглянуться назад, к городу, то сразу бросятся в глаза многоэтажные строящиеся здания, похожие издали на величественные дворцы. Улицы уже полны прохожих, - все радостно возбуждены, все торопятся на работу...

А сердце одинокой матери тоскливо сжималось. Она и клумбы с алыми и ярко-синими цветами полила, и прибралась на кухне, и приготовила детишкам завтрак, а избавиться от гнетущей печали не смогла. Работа всегда приносила ей усталость и успокоение, а сейчас думы безутешной матери упорно возвращались к тревожному сну... Ведь вот уже больше года, как покойный муж не навещал ее во сне. Почему же нынче Халил пришел и спросил ее о Рухсаре и взгляд его был безнадежно мрачным?.. Страх овладел Нанагыз, она места себе не находила, металась по тесному дворику и ломала руки.

Наконец она решила посоветоваться с мудрым соседом, Гуламом-муаллимом. Учитель еще сладко спал на веранде, за белым пологом.

Нанагыз поздоровалась, разговорилась с его женой, приветливой Пери-баджи.

- Тяжко мне, сестрица, худо! От дочери никаких вестей: ни горьких, ни счастливых... Уж лучше бы написала открыто, если приключилась беда! Все не так страшно! Вот пришла к Гуламу-гардашу, может, он узнает что-либо о Рухсаре? Ай, Пери-баджи, ради создателя, растолкуй, что значит ее молчание? Ведь я потеряла покой, выплакала все глаза. А у меня на руках - сироты. Что ж предпринять теперь? Куда пойти?

Услышав женскую беседу, прерываемую всхлипыванием Нанагыз, хозяин спросил из-за занавески:

- Здравствуй, соседка! Да что там стряслось, баджи?

- Доброе утро, Гулам-гардаш! - И Нанагыз поспешила поделиться с ним горем. - Словно в воду канула моя ненаглядная девочка, Гулам-муаллим...

- Но ведь она и училась, ай, баджи, для того, чтобы поехать на работу в деревню, - заметил хозяин.

- Да разве я против этого? Пусть исполняет свой долг. Уж это как положено! Я ее благословила... Меня пугает, почему от нее нет писем. Может, вы, муаллим, знаете кого-нибудь из тех мест и спросите о Рухсаре? Здорова ли? Почему отреклась от старой матери?.. По правде сказать, сосед, моя Рухсара- сущий ребенок! Девочка, ну девочка!.. Только-только из материнских объятий ступила в жизнь!

Гулам-муаллим был знаком с Таиром Демировым и недавно встретил его в Баку. В разговоре Таир упомянул, что остановился в "Новой Европе", и пригласил к себе приятеля вечерком.

- Да ведь я встречал партийного секретаря того самого района, где служит Рухсара, - сказал учитель.

- Какого секретаря, да перейдут на меня твои недуги?! Где встречал? изумилась Нанагыз.

- Секретаря райкома партии. Таиром его зовут. Таир Демиров! - ответил Гулам.

- Значит, этот Таир самый старший в горах? Гулам-муаллим почесал затылок.

- Ну, если не самый старший, то один из начальников! - подумав, сказал он. - А может, и главный... Во всяком случае, о Рухсаре он осведомлен. Надо пойти в "Новую Европу".

- Куда? Куда? - не поняла Нанагыз.

- В гостиницу, где он остановился.

- А это... удобно? - заколебалась Нанагыз.

- Вполне удобно и благопристойно!

- Да как же она найдет эту "Европу"? - подала голос жена учителя.