Сачлы (Книга 1)

Да, такого смельчака было трудно смутить...

- Ты чего разошелся? - гаркнул Гашем. - Окати-ка голову холодной водой, авось поумнеешь!

- Справедливы твои слова, братец, - безропотно согласился Дагбек, твердыми шагами прошел в соседнюю комнату, шумно заплескался там под рукомойником. Вернувшись, он взбил гребешком волосы, потемневшие от воды, носовым платком тщательно вытер лицо и руки.

- Так что же делать? - спросил он.

Обрадовавшись, что привычное чинопочитание восстановлено, Субханвердизаде распорядился:

- Арестуй директора маслозавода. Он - старинный друг Заманова, всегда обедают вместе. Проведи внезапную ревизию. Безусловно, обнаружится нехватка!.. Не может быть, чтоб директор не сдабривал маслицем кушанья, подносимые Заманову. Вот мы и бросим тень на принципиального и неподкупного Заманова, мечтательно заметил он.

- Не годится, - подумав, сказал Дагбек.

- Почему же не годится?

- Потому что это пустяки, и никого они не заденут, не запятнают. - И Дагбашев встал, давая этим понять, что беседа окончена.

- Подожди, - схватил его за полу френча Субханвердизаде. - Куда? Видел нашего "лесного друга"? У Зюльмата был?.. Как, его все еще кормит и ублажает твой дядюшка, почтенный Гаджи Аллахъяр?

- Ну, был. Ну, видел, - нехотя ответил Дагбашев.

- Когда? Где? В котором часу? - Теперь Гашем и Дагбашев словно поменялись ролями.

- Я ехал мимо скалы Ак, пробирался сквозь густой можжевельник... Милиционера Хосрова я оставил в деревне.

- Так, так, - понукал его Субханвердизаде.

- Кругом густой лес, тишина. В ушах звенит... Смотрю, из-за камня торчит дуло винтовки. Признаюсь, испугался, придержал коня... Но протянуть руку к нагану уже поздно. Подумал: в горах "лесных братьев" немало, - кто в суматохе отличит меня от Заманова? Всадят вот сейчас в ребра пулю и унесут мою старенькую серую шинель. Да еще кожу с меня сдерут, набьют ее навозом. Сижу в седле неподвижно, боюсь пошевелиться, вот-вот конец...

- Э, не мямли, ради аллаха, не мямли!

- А со всех сторон в лесу слышатся посвисты, и, конечно, не птичьи... Окружают меня, берут в тиски. Даже небо вдруг почернело от страха за мою судьбу. Но дуло винтовки неожиданно исчезло, из-за кустов вышел Зюльмат, снял меня с седла, обнял и, будто соль с моего лица слизывал, всего покрыл поцелуями. Не мешкая, я отдал ему все полученные от тебя, братец, "зернышки"... - нараспев, словно урок отвечал учителю, рассказывал Дагбашев.

При этих неосторожных словах Субханвердизаде скривился, бросил тревожный взгляд за дверь.

- Зюльмат сказал: "Клянусь хлебом-солью Гаджи Аллахъяра, моя жизнь принадлежит тому человеку". Ну, значит, тебе, братец! - простодушно добавил Дагбашев, хотя объяснений тут не требовалось.

- А как он себя чувствует? Каково настроение?

- Ах, он ужасно изменился, - паясничая, вздохнул Дагбашев. - Усы его пожелтели и отросли до того, что их можно вполне закладывать за уши. Глаза будто провалились в колодец и сверкают оттуда, из мрака, битым зеркальным стеклом! За каждую щеку можно легко впихнуть по куриному яйцу, - так исхудал... От шинели остались одни лохмотья, на ногах чарыки, брючишки тоже в клочьях...

- Дальше, дальше! - И Субханвердизаде в изнеможении

закрыл глаза.

- А дальше он сказал, что скитания в горах довели его до полного отчаяния, что переходить то и дело Араке, захлебываясь в волнах, невозможно, что колхозы-совхозы укрепились и крестьяне от них уже не отстанут. И если ты, братец, к тому же проведешь в горах шоссе, то нашему "лесному другу" придется незамедлительно поднять обе руки вверх и сдаться на милость победителей.

- Да ведь татарин расстреляет и его и нас! - бешено взвыл Субханвердизаде.

- Ах, как правдивы твои слова, братец! - восхитился Даг-бек Дагбашев. - Но не исключена возможность, что Зюльмата-то амнистируют, а тебя поставят к стенке.

Субханвердизаде так привык пугать людей, что не допускал мысли, что и его можно одним небрежно брошенным cловцом привести в смятение.

- На что же надеется этот длинноусый бродяга?

- А он считает, что у советской власти сердце великодушное. Упаду, дескать, в ноги Демирову, попрошу у партии прощения, может, и сжалится... Сказал еще, что в Иране те самые, ну, толстопузые, непрерывно его обманывают, облапошивают, так лучше уж умереть в родном гнезде, чем нищенствовать на чужбине.

- У-у-у, дурак, безмозглый слизняк! - прорычал Гашем в бессильной ярости.

- Ну, так я ему не мог сказать, - пожал плечами Дагбашев; улыбался он наивно, совсем по-детски. - Я лишь напомнил пословицу: "Разводишь пчел, не жалуйся на укусы, - тебе же доведется облизывать пальчики!"

- А он? - продолжал допрос Субханвердизаде, прикидываясь невозмутимым.

- А он сказал, что терпит все напасти исключительно из-за Гашема, что фотографию Гашема-гаги ему показывали в Иране люди, разговаривавшие на английском языке... И он, значит Зюльмат, поклялся во всем слушаться товарища председателя исполкома.

- Что у тебя за отвратительная манера выражаться! - вспылил Субханвердизаде.

- Каков есть, - мерзко хихикнул Дагбек Дагбашев. - Похоже, что наш "лесной друг" сварит в кипящем котле наши головы, сожрет, обглодает их, а голые сухие черепа наденет на свой дорожный посох и поднимет высоко к небу! - плавно закончил Дагбашев.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Серебристый самовар шумел, плевался крутыми струями пара, подбрасывал дребезжащую крышку. Отправившись на базар, Афруз-баджи забыла о нем, не прикрыла конфоркой трубу.

Не обращая внимания на возмущенно бурлящий самовар, Мамиш и Гюлюш, проснувшись, откинули одеяльца и, с удовольствием болтая в воздухе голыми ножками, мирно беседовали.

- Все-таки мой автомобиль куда лучше твоей куклы! - серьезным тоном заявил мальчик.

Гюлюш не согласилась с таким утверждением, схватила со стула голубоглазую, русоволосую, с неправдоподобно красивым, личиком куклу и осыпала ее жаркими поцелуями.

- Твоя машина ржавая, грязная! - обидчиво выкрикивала она. Моя дочка нарядная, красивая, ласковая!.. Брат презрительно шмыгнул носом.

- Поеду на своей машине по улице, всю тебя вместе с куклой запорошу пылью!

- У моей дочки глазки, а твоя машина слепая, - уколола его самолюбие сестра.

Подумав, Мамиш нашелся:

- Нет, у автомобиля фары!

- Ночью же они не светятся, - рассудительно возразила Гюлюш.

Такого неслыханного поругания парнишка не смог стерпеть и с воплем: "Машина железная, а твоя дура - стеклянная!" - спрыгнул с кровати, вырвал из рук оцепеневшей от неожиданности сестры куклу и со всего размаха ударил ее об пол.

Черепки брызнули во все стороны, а на кровать к Гюлюш упали фарфоровые, бессмысленно нежные, связанные, как теперь оказалось, проволокой глазки ее ненаглядной дочки.

Характером Гюлюш выдалась в Афруз-баджи, - не в отца.

Захлебнувшись рыданиями, она разъяренной кошкой слетела с кровати и вцепилась острыми ноготками в щеки брата.

- Му-уу, ма-ма-ааа! - завыл Мамиш, даже не пытаясь сопротивляться.

Сцепившись клубком, брат и сестра выкатились сперва на терраску, потом по ступенькам во двор, не переставая кусать, царапать и колошматить друг друга.

Хотя Афруз-баджи решительно браковала все товары, после препирательства, обмена взаимными "любезностями" с продавщицами, бешеной тяжбы из-за каждого гривенника ей удалось набить зембиль мясом, маслом, сыром, медом.

Кесе к этому времени уже начала изменять обычная выдержка.

- Может, хватит, ханум?

- Как это хватит? А рис?! - возмутилась Афруз-баджи и сорвала все накопившееся раздражение на пригорюнившемся

безбородом.

К счастью, у молчаливого мужчины с повязанной тряпкой головою рис оказался и литым, зерно к зерну, и сходным по цене. Афруз-баджи приобрела сразу пуд, вырвав не без труда у торговца скидку на оптовую закупку, и велела ссыпать рис в захваченную из дома ситцевую торбу.