Страница 10 из 31
- Прощай, каторга моя! - кричал губернатор из санок.
- Прости и нас, Петрович! - отвечали ему каторжные...
Долго везли его спеленатым. И доставили в Екатеринбург. Увидел он над собой Татищева - генерал-бергмейстера.
- А-а, Василь Никитич, мурло твое хамское! - сказал ему Жолобов. - Я-то, старый дурак, думал, что граф Бирен меня забирает. А вышло, что по шее моей природный боярин плачется... Иди ко мне, Никитич... нагнись ближе: я тебе тайное из тайных объявлю.
Татищев нагнулся над ним, а Жолобов его зубами за ухо рванул. Стали его тут бить. И били, пока он не затих. Даже дергаться перестал...
- В узилище его! - велел Татищев. - Да от Егорки Столетова подалее, чтобы не снюхались... Будем вести розыск исправно!
Ночью в камору к Жолобову кто-то проник тихой мышкой:
- Ааексей Петрович, это я... узнаешь ли с голоса?
- Не! Назовись, кто ты?
- Хрущев, Андрей Федоров я... экипажмейстер флотский, а ныне при горных заводах состою. Помнишь ли ты меня по Питеру?
- Ну здравствуй, Андрюшка... Ты чего явился?
- Помочь тебе желаю.
- Помоги... Эвон цепь на мне. Сумеешь выдернуть? Хрущев в потемках нащупал тяжкую цепь:
- Нет, не могу. Татищев - зверь, спасайся от него. Может, повезет тебе, так в Питерсбург отвезут.
- Чудак ты, Андрюшка: у меня в столице иной враг - Бирен!
- Однако там и друзья сыщутся... хотя бы Волынский.
- Брось пустое молоть, - отвечал Жолобов, ворочаясь на соломе и пепью громыхая. - Волынский такой же погубитель, как и все. Мы себя ценить не умеем. И не приучены к этому. Эвон немцы! Задень одного - десяток сбежится, и тебя заклюют. А у нас так: бей своих, чтобы чужие пугались...
Татищев уже вовсю трепал Столетова.
- Чего ради, - вопрошал строго, - в день тезоименитства государыни нашей матушки Анны Иоанновны ты в церкви не бывал?
- Пьян был, - винился Егорка.
Татищев наступал на поэта неумолимо, как рок, предварительно как следует материалы к следствию изучив и подготовив.
- Еще пункт! Когда ездил ты вино пить к крестьянину Ваньке Патрину, были там подьячие Ковригин да Сургутский, обче с комиссаром Бурцевым, и ты при всех власть божию лаял похабно и кричал зазорно, что, мол, время ныне худое настало, все от двора императрицы обижены пребывают, а боле всех винил графа Бирена. Вот теперь ты и скажи нам: кто тебе давал право людей, выше тебя стоящих, хулить?
- Прав своих от рожденья не ведаю, - отвечал на это поэт...
Егорка Столетов героем не был: всех, кого знал, попутал в оговорах сбивчивых. Длинной килой потянулся перед Татищевым список его знакомцев, пьяниц-сопитух, сородичей, друзей и прочего люда. Даже сестру родную, Марфу Нестерову, оговорил. Татищев тут же писал в Петербург, что мужа Марфы, мундшенка Нестерова, следует от вина царицы отставить, ибо... опасен!!!
Егорка просил, чтобы ему бумаги и чернил дали.
- На што тебе? - спросил Татищев. - Стихи писать?
- Буду проект писать. О торговле с китайцами. Я все продумал. Государыня от меня, ежели не казнит, будет доходу иметь в сто тыщ ежегодно. Дозвольте проектец выгодный сочинить?..
Стихи он писать умел, а вот на проекты оказался головою слаб. Наплел разной чепухи от страха, будто надобно табак продавать листами, не кроша их, а лошадей из Европы гнать прямо в Пекин и там продавать... Татищев от такой "изобретательности" поэта даже затосковал. Скоро пытошные избы были отстроены. Теперь от "слова" можно было к "делу" переходить: от допросов - к пыткам! Егорка Столетов трясся в ужасе пред будущим, и Татищев трясучку его приметил. А потому священнику, который перед пытками сбирался Столетова исповедовать, он наказал:
- Что наговорит пред богом - ты мне донеси словесно.
Поп даже на колени упал:
- Не могу! Тайна исповеди пред богом сущим нерушима...
Татищев ботфортом ему все лицо в кровь разбил:
- Я тебе здесь и Синод, и владыка, и бог твой!
Столетов на "виске" пробыл всего полчаса. За это время было дано ему сорок ударов. Из воплей поэта запечатлелись признания откровенные и ужасающие... Вот что выкрикивал Егорка:
"...фельдмаршал Долгорукий - главная матка бунта..." "...а Ванька Балакирев цесаревну Лизку в царицы прочит..." "...Елагин много говаривал: мол, все цари передохнут..." "...у присяги я тоже не бывал - с презлобства..." "...Елизавета сказывала: народ наш душу чертям продал..." "...Михаила Белосельский с Дикою герцогиней плотски жил..."
"...царица сама дивилась, что народ покорен и бунта нет..." "...газетеры в Европе скорую революцию нам пророчат..." Изрыгнув с дыбы эти крамольные признания, Егорка взмолился:
- Ой, снимите меня... сил не стало... помираю!
Страшен был для Егорки Татищев. Но еще страшнее казался теперь Егорка самому Татищеву, который и не гадал, что дело это потянет столько имен, уйдет корнями в глубь императорской фамилии - с ее извечными сварами и раздорами из-за престолонаследия. Не только цесаревну Елизавету помянул Егорка в допросах, как претендентку на престол русский. Всплыло имя и "кильского ребенка", принца Голштинского, рожденного от Анны Петровны, дочери Петра I, и тоже имеющего права на престол... Татищев все больше погрязал в сыске и сам пугался. С допросов людей во всей яви проступала незаконность пребывания Анны Иоанновны на престоле, - Елизавета, вот кому сидеть надо на троне!
Татищев сам на себя беду накликал. Его ли это дело - людей пытать? Его дело - заводы строить, руды изыскивать. А он вместо этого столь загорелся инквизицией, что только огнем пьггошным и дышал. Грозный Ушаков в столице не терпел, чтобы у него хлеб родной отнимали. Ушаков в Еатеринбург такое письмо прислал, что Татищев в тот же день избу для пыток ломать стал. Узников всех срочно в Тайную розыскных дел канцелярию отправил...
Жолобов на допросах, сколько его ни пытали, ничего не сказал. Зато на прощание он перед Татищевым высказался:
- Жаль, что я ранее такую гниду, как ты, не зашиб в лесу темном. Я тля махонька, есть пошире меня телята... Не думай, что своим боярством спасешься. Не рой могилу другим - сам в эту яму свалишься!
- Ах, Петрович, Петрович, - укорил его Татищев, - хоть бы в разлуку вечную ты мне Словечко сказал хорошее...
- Пожалуйста! Чтоб ты сдох, собака паршивая. Бояр давить надо, от них Руси плохо... Не спасешься ты, других погубливая. Погоди, и тебя затравят. Вот на том свете мы тогда встретимся и рассчитаемся за все сразу - головешками с искрами да смолой кипящей...
Увезли их всех. Кляпы в рот забили, чтобы не болтали лишку, и увезли - к Ушакову. Татищев опять за горные дела взялся. Думал он, как бы поскорее гору железную Благодать для нужд российских освоить... Василий Никитич был велик и благороден как муж ученый, когда науками и промыслами занимался. И был он последним негодяем, когда, от наук отвратясь, желал двору услужить в целях рабских, холуйских, для себя выгодных...
Татищев сейчас частных горнозаводчиков трепал без жалости: требовал от них, чтобы дороги в Сибири строили, на реках пристани ставили. Особенно Демидовым от него доставалось. Татищев у них весь Алтай в казну отбирал. Никитич на химических опытах научно доказал, что в руде алтайской немало серебра имеется, и то серебро Демидовы от государства утаивали. Они, хитроумны, так делали: на Колыванском заводе руду сплавляли в "роштейнт" (получалась черная медь), а для выделения серебра отвозили сплав на завод Тагильский. Там, на Тагиле, у них были печи для рафинирования меди. И там - по слухам! - они свою монету тайно чеканили. Поймать их никак нельзя. Как только досмотрщики приедут, они мастерскую вместе с рабочими водой из озера затопляют. Уедет ревизия - воду откачают, мертвецов вынут, и опять пошли монету шлепать...
На Благодати уже закладывались первые домны, первые лопаты железняка уже были сброшены с горы вниз, когда на Урал прибыл изящный саксонец Курт фон Шемберг:
- Меня прислал граф Бирен.