Из тупика

- Вот это было здорово! - сказала секретарша и взяла папиросу не из своей пачки. - Молодцы ребята... Самый лучший народ - на миноносцах!

* * *

Скоро началась отчаянная грызня между разрозненными группками Цефлота, Цеконда и Цемата.

Люди поумнее хорошо сознавали, что эта борьба не была партийной, нет это по старинке грызлись (с приправой барства или анархии) все те же палубы: матросские кубрики, "пятиместки" унтеров и кают-компании кораблей каждая прослойка флотилии хотела теперь загрести побольше власти, чтобы навар для щей был погуще.

Лейтенант Басалаго стал выдвигаться в эти дни как блестящий организатор. Он умел убеждать - рычал, ласкал, отступал, снова бросался в бой, но... делал только то, что ему надо. Авторитет этого человека, уже потерявшего севастопольский загар, быстро рос на флотилии: вокруг него собирались не одни офицеры, но и кондукторы и матросы.

Неимоверным усилием ума, злости и воли лейтенанту Басалаго удалось слить взбаламученные распрями опитки Цефлота, Цеконда и Цемата в единый коктейль.

Получилась новая организация флотилии - ЦЕНТРОМУР, и там, в этом Центромуре, заплавала юркая и скользкая фигура Мишки Ляуданского, машинного унтера с линкоров.

- Революция, братки, это вам не шлынды-брынды! - кричал Ляуданский на Короткова. - Революция, братки, это - во!

И подставлял к носу бедного каперанга свой большой палец, рыжий от махорки. За такую "революционность" Ляуданского носили на руках чесменские (декольтированные) матросы и рыдали навзрыд - от умиления, от речей, от водки...

- Весь мир разрушим! Во мы какие... Приходи, кума, на нас любоваться...

Глава пятая

Ванька Кладов, негодяй известный, нюхал первый цветок в этом тяжелом для него 1917 году.

- Хороша, язва, - говорил он. - Вот только не знаю, как сия флора называется. В ботанике, прямо скажу, я не дока. Во всем остальном я - да, разбираюсь...

Была весна, и Романов-на-Мурмане, благодаря революции, был переименован в Мурманск (уже официально). Недавно отгремели грозы, вызванные нотой Милюкова о верности России всем договорам и о готовности вести войну до победного конца; Северная флотилия на общем митинге поддержала милюковскую ноту - все это Ванька Кладов запечатлел на страницах своей газетенки. В море шныряли подлодки врага, одну из них, кажется, потопили; телефонный буй с германской субмарины занесло приливом прямо в Александровск, прибило волнами к метеостанции, где ученые мужи долго пялились на буй из окошек, принимая его за мину. Все это Ванька Кладов воспел в красочных стихах, после чего сам для себя выписал гонорар (по рублю за строчку). Потом были и неприятности: Гучков ушел в отставку, и Гучкова было жаль Ваньке - написал элегию на уход Гучкова (по три рубля за строчку). Теперь Керенский вошел в состав нового коалиционного правительства на правах военного и морского министра. Нюхая цветок, Ванька Кладов соображал, как отобразить это событие, чтобы не стыдно было выписать себе по пять рублей за строчку...

Как и положено негодяю, он был мастак на все руки, и жизнь ему улыбалась даже здесь - на распроклятом Мурмане.

Поднялся с нижнего этажа (вернее, из подвала, где размещалась типография флотилии) служитель-наборщик и спросил:

- Ляуданского-то как? Набирать или опрокинуть?

- А чего там пишет Ляуданский-то?

- Да кроет...

- Кого кроет?

- Всех кроет.

- Меня не кроет?

- Вас не кроет. А вот Родзянку с незабудками смешал. Заодно и большевиков туда же... Как?

- Нехорошо поступает гражданин Ляуданский. Родзянку ты при наборе выкинь. А большевиков оставь.

- Господин мичман, да ведь... Знать надо Ляуданского-то!

- Знаю, - сказал Ванька Кладов. - Кто его не знает?

- Побьет ведь.

- Верно. Побьет он тебя. Ибо любой талант не терпит сокращений... Стихи есть в номере? - ревниво спросил Кладов.

- Пишут.

- Кто пишет стихи?

- Эсер какой-то стихи пишет. Уже старый. Приволочился. Первым делом пожрать попросил. Пожрал и теперь катает...

- Это похвально, - заметил Ванька Кладов, наслаждаясь жизнью. - Я ему по гривеннику за строчку выплачу. Тяга к стихотворству благородна... Ты стихов никогда не писал?

- Нет, не писал. Ну их к бесу!

- А эсера этого не отпускай... Спроси - не знает ли он, кто купит у меня бочку машинного масла?

Наборщик развернул макет номера газеты:

- Жидковат, кажись... Здесь пусто. И здесь продуло.

- Все исписали, - присмотрелся Ванька. - Оно верно.

- Бабу вот вчера на Горелой Горке топором угрохали, - призадумался наборщик. - Может, развернуть на подвал? Да в конце вы своей рукой мораль подпустите: мол, разве так надобно относиться к женщине?

- Не надо. Может, англичане к вечерку чего новенького нам подкинут... Телеграф-то стучит?

- Ерунду стучит. Керенский вчера опять на митинге плакал.

- Ну ладно. Иди...

Ванька Кладов остался один. Нюхал цветок. Взгляд его упал на окно и замер. С моря выходил на рейд, готовя якоря к отдаче, плоский серый корабль, с пятью трубами, отчаянно дымившими. Коротко взревела сирена, выбрасывая к небу горячий пар.

Ванька Кладов (негодяй известный) схватил швабру и ну молотить палкой в пол, чтобы услышали в типографии.

- Погоди набирать! - кричал. - Новости будут... "Аскольд" входит на рейд... из Англии!

От пирса гавани сразу отошел катерок и во всю прыть, разводя белые буруны, помчался в сторону "Аскольда". Это лейтенант Басалаго спешил повидать Ветлинского.

* * *

Носовая пушка "Аскольда" стучала резкими выстрелами.

Салют предназначался согласно традиции флагу британского адмирала Кэмпена. Катер "срезал" корму французского броненосца "Адмирал Ооб"; мимо пронеслись узкие, низко прижатые к воде плоскости миноносцев; под бортом громадного линкора "Юпитер" (на который Кэмпен недавно перенес свой флаг) катерок порта казался маленьким жучком. Исхлестанный полосами засохшей соли борт линкора стал удаляться, а лейтенант Басалаго еще считал залпы: "восемь, десять... одиннадцать..."

Когда он выбрался по штормтрапу на спардек "Аскольда", пушка уже молчала; воняя пироксилином, затвор орудия выкинул на разложенные под пушкой маты звонкий патрон. Стрельба окончена, и матросы - усталые взялись за чехол.

Пошатываясь, серый и небритый, с мостика спускался Ветлинский. Он так постарел, так изменился за последнее время, что Басалаго с трудом узнал его. Черный походный плащ-"непромокашка" уныло обвисал плечи каперанга.

- Кирилл Фастович, вы... больны?

Ветлинский взял лейтенанта за локоть, пропуская вперед:

- Только не здесь... Обо всем - в салоне.

В салоне открыты окна, и - холод собачий.

Крепления на переходе ослабли, вестовые за ними недоглядели, и теперь полный развал: хрустят на ковре осколки разбитого графина., выскочившего при крене из "гнезда"; книги тоже сброшены с полок, и страницы их отсырели...

- Не надо смотреть на меня, - сказал Ветлинский. - Сам знаю, что сдал. Сильно сдал.

- А как дошли? - вежливо осведомился Басалаго. Острый нос на лице каперанга - как клюв. А глаза запали.

- Как дошел? - переспросил Ветлинский. - Все офицеры разбежались еще в Девонпорте. Счастливцы! Они остались жить... А мы вот вернулись. Но... как вернулись? На мостике - я, в машине - мичман Носков, сумевший поладить с матросами... Я уже не командир, - признался Ветлинский, - а только пособник судового комитета. Слава богу, что не надо было спрашивать "добро" на повороты и перемены в курсах...

- Вы устали, - сказал Басалаго, искренне сочувствуя.

- Не то слово - устал... Поймите мое положение: во мраке океана я веду крейсер, прокладка и пеленгация на мне одном. А под палубой в это время стучат выстрелы. Дошли лишь чудом... Случайно, на заходе в Варде, мы перехватили радио от господина Керенского, переданное нашим атташе в Стокгольме кавторангом Сташевским. Керенский высылает к нам комиссию, дабы судить офицеров и команду за хаос...