Страница 20 из 28
-- О высокости чина не тщуся, -- вздыхал Потемкин. -- А в монахи возьмут и без отличий научных...
Меделянские собаки, спутав его с прохожим, порвали штаны. Григорий Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
-- Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько дворян в университет ходит, а порты у всех целы...
И подарил ему книгу Монтекукколи -- знаменитого полководца, который задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его достоинства, сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело венок славы... Начал он горячиться.
-- Мне бы еще о Валленштейне почитать.
-- Перестань метаться, -- уговаривал его Рубан. -- Гляди, как шатает тебя: то в монастырь, то в полымя бранное...
Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
-- Догадываюсь, что при вашей живости способны вы, сударь, выказать успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь себя, и я вам обещаю золотую медаль.
-- Поднатужусь, -- обещал Потемкин...
Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
-- У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре на камзоле. Кафтанные обозначают склонения, а камзольные -спряжение. Тебе и знать ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится, это и будет означать ответ на вопрос его...
Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
Неожиданно скончался благодетель его -- дядя Кисловский, а в канун часа предсмертного имел он беседу с племянником:
-- Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для таких, как ты, Волга течет вольная -- вот в разбойники ты сгодился бы, наверное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь таких обормотов случай любит!
На кладбище, когда Кисловского погребали, ради утешения вдовы его присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяркой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над могилою дяди, но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его отвлек служка Греческого монастыря, сказавший, что благочинный Дорофей к нему интерес возымел:
-- Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага, что в переулке Лаврентьевском?
-- Это я орал, -- отвечал Гриша.
-- Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого монастыря показал на лавку.
-- Орешь ты здорово, слыхал я тебя! -- сказал он. -- Ну, садись, орясина дубовая, на мою доску липовую...
От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старинным, которых было у Дорофея великое множество.
-- О дюке Валленштейне нет ли чего?
-- Нашел ты кого вспоминать, -- с укоризною отвечал Дорофей, берясь за графин с рябиновкой. -- О погубителях рода людского, кои ради догматов изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь собрано, брат!
Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские перемежались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в застежках золоченых).
-- Славянство -- боль моя, -- признался Дорофей. -- Вот был я молод и болел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от слов моих? -- спросил он вдруг.
-- Да нет. Пока не чую боли.
-- Ты глуп еще, -- сказал Дорофей. -- Вот ныне о Валленштейне спрашивал, а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой, сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не миновал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась за хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего не ешь?
-- Я слушаю, отец благочинный.
-- Ты слушай, сын. Учиться надобно.
-- Так я учусь.
-- Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света. Не уроки важны, а страсть к познаниям.
-- А у меня только так и бывает! -- сказал Потемкин.
Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину были стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскрашенными, покрикивали:
-- А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был казанский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
"Может, и мне в Сибирь уехать?" -- думал Потемкин.
На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, украшенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрусталь. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольтера и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
-- А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого Евангелия сказано?
Потемкин отрапортовал как по писаному:
-- Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды, той есть тать и разбойник...
-- Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! -- похвалил его Амвросий и, увлекая студента к столу, просвещал далее: -Князья духовные на Руси пиют вино маниром трояким. Первый из них -- с воздержанием, егда воздерживаешь себя от падения. Второй -- с расстановкой, егда сам идти не способен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с расположением, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.
-- Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! -подсказал Дорофей. -- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной мудрости из родников эллинских.
-- Но сначала, -- захохотал Амвросий, -- пусть-ка брат наш попьет из погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
Очнулся студент под столом (с расположением).
5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ
Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монастыря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил его: от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богоподобных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась вдруг страсть к сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но Дорофей приободрил его:
-- Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпикур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у нас на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лбами проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздновать..."
Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан предложил ему навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой объявился на Москве новый оракул.
-- Стар ли?
-- Да не. Как мы с тобой.
-- А кто таков?
-- Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам стихоблудию себя подвергает.
-- Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
Петров был чуть постарше Потемкина, но бесстрашно выковывал перед толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил, клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся... Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
-- Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потемкин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
-- Слыхал, ты и стихи складываешь?
-- Могу, ежели нужда явится.
Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся за троих и потому ощущал себя владыкой).
-- Оставим, -- сказал он, -- пылание для дураков. Дураки под лестницами живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу именинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея червонец пожаловал.