Страница 19 из 28
Все притихли. Ясно же и так, что корпуса кадетские (Сухопутный и Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину науки постичь? А где разночинцу себя образовать? -
Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
-- Никак, снова война с турками будет?
Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании университета с гимназиями -- для дворян и разночинцев.
-- Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
-- А что это такое?
-- Заведение.
-- Так в заведения пить ходят, там воров много.
-- Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в образованных странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и вкусами здоровыми... Чего ж тут не понять?
Перед сном мать сказала сыну:
-- Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкусно кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь. Сам ведаешь, что мы с тобой бедные -- чужим столом сыты...
Потемкин отмахнулся с небрежностью:
-- Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
Место для университета подобрали у Курятных ворот Китайгорода, где расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы минувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками. Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась новая жизнь.
4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ
Настал день открытия Московского университета...
Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули все те, кто билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы актовые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на языке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего рейтар Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался на кафедру Иоганн Литке -- с речью немецкой...
В ряду гимназическом, ряду дворянском, стоял подле Потемкина отрок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
-- У-у, ферфлюхтер вредный, -- шепнул ему Гриша.
-- Никак, ты меня эдак? -- оторопел отрок.
-- Не тебя, а Литке...
Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные, толпились, ко всему внимательные, родители, по стеночке жалось купечество именитое, терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. Потемкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали, разглядел. В огнях изображен был Парнас, там Минерва восхваляла императрицу России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись в науках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шувалова, а скромный ученик с книгою восходил к престолу Минервы, которая приличным жестом одобряла его похвальное поведение. Истина повергала символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую, показывая студентам венцы лавровые и медали наградные, которые, вестимо, получат лишь преуспевающие в науках.
Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана -- это был толстый отрок-увалень, который назвался Денисом Фонвизиным:
-- Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А вот и приятель мой -- Яшка Булгаков... люби его.
Булгаков был Фонвизину под стать -- тоже упитанный недоросль. Сообща решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу же ввинтился четвертый малый -совсем тощий, обтрепанный, вида захудалого, по имени Васька Рубан:
-- Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал, но видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
-- Пошли с нами, -- притянул его к себе Потемкин.
-- Да я же не дворянский сын -- разночинный. Вам-то ништо не будет, а меня разложат возле конфет и выпорют.
-- Плюнь! -- баском отвечал Фонвизин. -- Мы, столбовые, правда, гербов на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
-- Гришка, куда целую шайку ведешь?
-- Конфеты красть.
-- Попадешься -- вовек чести дворянской лишишься...
Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей своего сада, всех приятелей оделил.
-- Бежим, пока не поймали! -- воскликнул Рубан...
Вскоре все четверо встретились снова -- в книжной лавке университета. Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Целлария приобрел. Они и спросили:
-- А чего вы, робяты, книг не покупаете?
-- Вы богаты, а я бедный, -- сказал Потемкин.
Рубан в него вцепился, как в брата родного:
-- Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
-- Пойдем, -- потащил его Потемкин из лавки. -- Я у богатых живу. Разносолов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася ему потом слезно признался:
-- А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
-- Да ну?
-- Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасской академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался: будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка-вся на мне! Сношу-померзну!
Потемкин ему валенки подарил:
-- Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
-- К стихослагательству навык имею природный.
-- Дельно ли это для жизни -- вирши складывать?
-- Прогреметь можно. На весь мир.
-- Да что ты? -- удивился Потемкин.
-- Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
-- Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил, так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
Васька Рубан притопнул новыми валенками:
-- Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
-- Бог с тобой. Носи на здоровье...
В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из иностранцев писал: "Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает, холод остается прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех костров грелись...
Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды в году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля). Страшно писано, да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и начались у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах бывал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты девка силу показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой мужики молотами ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с водкой, а поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял, не падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где темно от двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так и шныряют!
Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не снимая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала ношение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбранялось бить студентов по голове "палкой или иным инструментом". Прохожие на всякий случай обходили университет стороной, -- здоровущие, как телята, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин неизменно имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и не терпел, если в него вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами похвастать не мог, хотя и было завидно, когда на "акте" ректор Мелиссино выделил лучших -Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин спросил приятелей:
-- С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
-- А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька, мух ноздрями ловить не пристало: политика высокая дураков не жалует.