7 проз

Мне мил этот пейзаж. Правда, являясь мне, он никогда не окажется пейзажем центрально-величественных частей города. Никаких Кремлей. Терминалы, склады, шлагбаумы, железнодорожный окрест, верфи, водонапорные башни, стройки, руины - вот какой пейзаж мил моему глупому сердцу.

В Свердловске есть художник Голиздрин, который со своей галереей и вашим швейцарским фондом каким-то имел недавно большой проект, связанный с промышленным искусством: швейцарские и русские художники ползали по свердловским предприятиям и делали из заводского мусора поставляжи. И те в каких-то угольных и камнебитных карьерах.

Об этом я помянул, чтобы помянуть твоих земляков. Информируя читателей "Независимой газеты" об этом событии, я написал в заметочке, что Швейцарию часто называют маленьким европейским Уралом...

Но речь шла о другом: в строительном и промышленном мусоре-недомусоре движения, кажется, поубавлено. Впрочем, Мартина, и об этом я напишу потом.

Речь-то шла совсем о другом: о том, что меня беспокоит судьба ракурсов. Почему? Что ценного в том, что десятилетний мальчик, спешащий из школы, каждый день смотрит на ступеньки лестницы, соединяющей "верх" его двора с "низом", немножко под другим углом зрения и почему-то фиксируется на этом изменении?

Боюсь, это просто острота осознания однократности взгляда и ракурса: вот трещина на асфальте, и вчера была трещина, но вчера асфальт был более темным, потому что с утра шел дождь и асфальт еще не успел высохнуть, а, кроме того, вчера у этой трещины валялась этикетка от лимонада "Буратино", а я смотрел на трещину, находясь несколько сзади относительно той точки, из которой смотрел вчера. И воздух сегодня темнее, что ли, или давление в нем другое, больше в него набито атмосферных единиц, и взгляд обтекает свою линию по другой дуге, нежели вчера.

Когда всматриваешься в трещины в асфальте, в подтеки десятилетий на старом мраморе, в щебень, через который растут пыльные ромашки, в поребрик, изготовленный из неравномерного бетона, о который можно не только разбиться, но и очень рельефно поцарапаться... Назвать это микроландшафтом? Не надо, конечно, это я так.

Нельзя спроектировать и предусмотреть, какие насекомые умрут и в каких количествах на этом квадратном метре за неделю, какие здесь будут разбиты бутылки, семечки каких овощей упадут под скамейку, какие узоры оставит на почве разнообразная обувь аборигенов и гостей.

Строго говоря, меня тогда не волновали, да и сейчас не очень волнуют обобщения, которые буквально прут из фразы насчет невозможности предусмотреть и спроектировать: сразу ломится всякая социалка, связанная с, хотя бы, имущественными отношениями. Тем более, что материалом зрению были по большей части пространства не запертые, отверстые стихиям: улицы и дворы.

Мне важен был сам феномен сиюминутного сиюквадратносантиметрового богатства: очень много форм и композиционных решений в каждом "взгляде", если считать взглядом не акт смотрения, а количество охватываемого этим актом пространства и вещества.

Сложно предположить, что Пашу заботят те же проблемы, но, во всяком случае, только он находится в схожей с тогдашней моей социально-биологически-пространственной позиции.

Тысячеглазая слепая стена тебе напоминает

мечту желтой лестницы к небесам, к сожалению

подвешенной высоко над землей на кране.

Это вторая порция твоего подстрочника.

На проволочных трапециях, болтается в небесах...

Только глаза за стены ссыпались, как чешуя...

Это какие-то мои наметки для несостоявшегося перевода.

Вернемся в кабинет окулиста, за который я неосторожно принял магазин оптика.

Вопрос: ты услышала, что никто не хочет спонсировать журнал для слепых, или, как и указано в твоем стишке, ты прочла об этом в журнале для зрячих?

Если прочла, то уместно было сделать это в приемной окулиста.

Редакция специально раскладывает номер с такой информацией по приемным окулистов: дескать, читайте, пока зрячи, журнал для зрячих, а то как станете слепыми, так и не сможете читать журнал для слепых.

Кабинет врача - закрытое место, от внешнего мира всячески запахнутое. Дорог каждый фрагмент пространства, приходится всматриваться пристально и сильно.

Если долго смотреть на пустую белую стену, на ней начнут выступать письмена. Это особая окулистика. Обычно тебе просто предлагают таблицу, на которой начертаны знаки разной величины. Здесь ты должна смотреть в стену с такой силой, чтобы она сама начала выделять знаки. А потом ты их прочтешь. Тогда у тебя - хорошее зрение.

Но твои знаки заодно тоже являются зрением: усилием вглядывания ты вызвала на себя ответный взгляд. Так пизда выделяет смазку. Хорошо, что ответный жест не зеркален (ответный взгляд слеп, но это не значит, что ты слепа; все в порядке, но на всякий случай всегда приходится помнить, что слепой своей слепоты в зеркале не застигнет).

Нормально, если лестницы обрываются в небесах, если никуда не ведут. Для меня нормально: я могу полюбоваться красотой высокой мандулы, но важнее для меня то, из чего вертикали растут: цвет асфальта, ямки в земле, куда девочки зарывают секретики (золотинка от конфеты под стеклышком, что-нибудь такое). Мне неинтересна жизнь стен здания на высоте больше трех метров. Я равнодушен к насекомым, которые делают норки на стометровой высоте: мне все это несоразмерно, я тут ни при чем.

В археологический кружок Дворца пионеров я пошел, прочитав книжку барнаульского писателя Льва Квина про юных археологов, но, наверное, и здесь сыграла свою роль моя осанка. Я слишком привык смотреть вниз. Иногда мне кажется, что я разгребаю взглядом поверхность, как дворник листья метлой. Вот вчера я шел по Нижней Масловке, а там кусок асфальта, буквально извееренный следами шин: здесь разворачиваются какие-то тяжелые машины. Зрение просвистывало, хватая бледный след и отдирая его от асфальта, как полоску ткани, как пластырь от тела, а потом второй, третий, и направления следов всякий раз менялись: нет, речь не о том, что так можно проникнуть в слои, речь о том, что перед глазами происходил вот такой свистящий промельк.

И потом: как мы видим эту лестницу? В следующей строфе выяснится, что здесь не обошлось без объятий Морфея, но пока ведь не произнесено ни слова о сне. Мартина, где ты увидела эту лестницу?

Посреди белоснежной стены оттаял кружочек, как дыханием в заледенелом окне?

И ты увидела, что на горизонте восходит лестница, желтая лестница, дрейфующая между небом и землей, как желтая подводная лодка планирует между дном океана и поверхностью воды?

Нет, потом ты замечаешь, что лестницу держит в клюве кран.

Кран - не та ли самая пустая оправа, черная закорючка на бескрайнем фоне? Во всяком случае, загинающаяся дужка очков вполне похожа на такой кран.

Лестница - теперь уже сувенирная, шизофренически мелкая лестница привязана к дужке пустых очков, и по этой лестнице лезет какой-то гном (о гномах я еще вспомню), пусть это будешь ты, Мартина.

Ты спешишь, ты карабкаешься в спасительную очковую глазницу, ветер раскачивает лестницу, с твоей ноги сваливается босоножка, ты замираешь, притискиваешься к этой лестнице, ты хватаешься за очко руками, подтягиваешься.

Ты считаешь, что спасена, ибо ждешь найти по ту сторону очка чей-то глаз, чье-то теплое зрение, но там ведь нет ничего, ты сама об этом написала целое стихотворение, и, перевалившись через пластмассовый или металлический ободок, ты валишься вниз, летишь в стремительную бездну.

Я как-то прыгнул с третьего этажа, сломал позвоночник и с тех пор боюсь высоты. Впрочем, я и раньше боялся высоты, только не так сильно. Ну, неважно. Дело в том, что, когда я падал с балкона, тело мое как-то крутилось вокруг оси и земля приближалась, словно в американском кино, картинка завинчивалась винтом в одну точку - точку удара.

Это немножко похоже на вчерашнее расшвыривание шинных следов, только тут расшвыривались еще менее фиксированные вещи - мои виражи, проекции отклонений моего тела от прямого падения на приуготовленный мне квадратный метр.