7 проз

Правила трик-трака были ясны: если тебе выпало на костях три раза по двенадцать и ты заскочил на клетку с изображением пустой оправы - все, ты вышел из игры, твои деньги в швейцарском банке, это место находится вне наших по его поводу представлений.

Я бы не сказал, что мне дорога циничная формула, что в основе всякого капитала лежит криминал, но меня смущает и идея тотальной прозрачности: прозрачности общества, банковских стен, доходов правителей, геополитической игры. Во-первых, прозрачность чаще оказывается системой зеркал, которые скрывают темный угол, а во-вторых, морально-этическая артиллерия преследует, как правило, простую цель: чтобы отстегнули.

Протиснувшиеся оправы стали жертвой идеи непрозрачности: идя сквозь пласты стены, они потеряли все - и зрящее тело, и ствол для подачи взгляда, и представление о спектре. Колечко жерла отрезано от ствола и экспонируется отдельно: оно не сможет выстрелить, даже если остальная часть пушки замурована в десяти сантиметрах. Штукатурка перетирает жгутики, на которых крепится яблоко и ядро.

Но в качестве инструкции по применению или утешительного приза в пакетик с покупкой вкладывается брошюра: свод задавленных непрозрачностью высоких смыслов. Чем больше ты покарябался внутри этой стены, тем трагичнее вся операция. Эти надломленные оправы, повисшие на стене, как подстреленная утка на ветке, многого, что называется, стоят.

Во всяком случае, Мартина, они хотят тебя в этом убедить: ты не можешь заглянуть в стену, не можешь знать, насколько жестоко и в самом деле было приключение с замурованными. Тебе предъявляют уже раны.

Тебе предъявляют странного вида закорючки: кружочки и проволочные треугольнички. Оправы вне контекста вполне нелепы. Нелепые значки на белом фоне.

Конечно, это буквы. Буквы Брайля, набухающие на бумаге, не набухли на ней из-за манифестированного отсутствия спонсора. Твои буквы-оправы появляются вместо этих букв, а потому, видимо, по синонимичной технологии: набухая из плоскости, выделяясь вперед из отвеса листа.

16.07.97.

Мартина, привет!

Из вчерашних новостей.

Убили Версаче. Первые теленовости подали это в четком идеологическом контексте: убит модельер, работавший для бандитов. У нас теперь такая идеология: очищаемся, избавляемся от криминала. Делаемся, что называется, прозрачными. Я не удивлюсь, если убийство Версаче заказал Кремль, которому нужен был символический удар по новым русским.

Профессор Лев Эрнст, папа Кости Эрнста, основавшего журнал "Матадор", в котором я ныне работаю, изготовил трансгенную свинью. Это свинья с какими-то человеческими органами. Генетический мутант. Она скоро родит поросят, у которых предполагаются органы, идентичные человеческим. И их, эти органы, можно будет пересаживать человеку.

Свинья, втираясь в грязь, ублажает таким образом свое тело, попросту чешется. Только ли? Думаю, налаживая столь напряженное движение между собой и почвой, она на свой лад пытается расшатать пространство.

Вот есть какой-то кусок топоса - так бубнит у подножья щетинок вторичная свиная интенция. Его фактурное наполнение не имеет решающего значения: фактура уходит, а топологическая выемка остается. Но ведь контуры этой выемки тоже как-то дрожат в зависимости от актуального наполнителя. Более того - наполнитель способен продавливать эти контуры, смещать складки.

Вот свинья и уминает пространства: пусть они хотя бы засвидетельствуют, что силы вращения свиньи не хватит для радикальной умятины, косвенно признав, что сама по себе такая умятина, в общем, возможна.

Я почему думаю о своем племяннике Паше, который ходит по тем же маршрутам? От парка, который у дома, до школы, у которой начинается другой большой парк. А по дороге от дома до школы он идет еще через один парк, через "сад Гагарина". Будто речь о Лондоне каком, так много в ней (в речи) парков.

Я озабочен судьбой тех пространств, о которых думал, гуляя по двору или возвращаясь из школы.

Слово "думал" вряд ли подходит, оно и сейчас не подходит, даже сейчас я не думаю об этих пространствах, а вызываю магией письма какие-то их проекции: может быть, пятна на моем теле выступают в эти секунды в соответствии с топографией какого-то участка: но и это вряд ли, вряд ли, и это только литература, болтовня.

С детства я затеял сильно сутулиться, все время смотрел в землю, в результате чего у меня на всю жизнь кривая спина. Сейчас, с годами, она начала меня беспокоить, и я постепенно начинаю что-то предпринимать: массаж, туда-сюда, мануальная терапия, за компьютером сижу в каком-то оздоровительно-магическом поясе, подаренном Пелевиным (правда, в данном месте текста пояса этого на мне нет).

Может, кстати, именно эта активность провоцирует детские воспоминания о пространствах: пытаясь налаживать спину, я апеллирую к тем же самым энергетическим точкам, в которых когда-то завязывался и мой сколиоз, и, видимо, моя картина мира.

Я все время видел землю: трещины в асфальте, канализационные люки, бордюры, ямы. Все время заглядывал в полуподвальные помещения: в соседнем доме было одно такое серьезное, какая-то столярная мастерская, там всегда жужжало, там всегда пахло опилками.

Поверхность земли была для меня очень живой материей: ничего странного, если я на нее все время смотрел. И мне было важно знать, как поверхность живет, что на ней строится, что вообще на земле стоит, что где вырыли или вскопали.

Если я замечал, что на таком-то известном мне МЕСТЕ убрали одну вещичку и поставили другую, это было для меня событием. Урна стояла одна, поставили другую, наглядную агитацию одну на другую заменили. Киоск "Союзпечати" новый открыли или старый на два метра передвинули. Киноафиши у ДК "Металлург" (минуты 4 ходьбы от дома, за садом Кирова) или у кино "Металлист" (в парке рядом со школой) вывешиваются теперь на других стендах.

Важна сама по себе эта жизнь, почти органическая: пространства кишат событиями, подробностями, мелкими изменениями, как клубок червей в открытой ране.

Хотя, строго говоря, моя озабоченность судьбой пространств, этих каким-то образом организованных пустот, подобна известной заботе о Гондурасе. Точно так же я могу заботиться о судьбе атома водорода в какой-нибудь химической реакции. Таким же образом демократы-диссиденты, застывшие в янтаре эмоциональных реакций своей молодости, заботятся до сих пор за рюмкой чая о судьбах России.

Пусть будут важнее другие заботы. Забота о себе, о своем отношении к тектоническому процессу. Что я могу значить для него? И есть ли у него механизм означивания меня и таких, как я?

Я могу отдавать этому фрагменту свою фактуру: поссать туда, сложить туда говешку, отдать свою кровь, плоть, сгнить в каком-то конкретном градусе широты-долготы. Но неужели я способен быть только фактурой - самому становиться фактурой или организовывать здесь какую-нибудь фактуру (дом построить, яму вырыть?). И все? Я могу отбрасывать тень, например. Я могу замечать схожесть одних пространств с другими и соединять схожие пространства - либо мысленной линией, либо мостом, либо текстом, либо просто ментальным усилием. Немного.

Вот что: думая о Паше, о том, как он проходит двор, я беспокоюсь о судьбе ведомых мне и произведенных мною ракурсов. Я видел этот холм, эту лестницу под определенным углом зрения, и этот угол зрения уже в мире есть, но он стерт, как файл, выброшенный в корзину. Есть стойкая убежденность в том, что души этих файлов продолжают какую-то плавную жизнь, что косвенно подтверждается способностью компьютера выплескивать изредка в самых неожиданных местах непонятные фрагменты каких-то непонятных текстов: так, что-то происходит. Это удивительнее всего: всегда везде что-то происходит.

Нестерпимо, просто нестерпимо все мельтешит.

Фантазм такой остановки: нейтронная бомба, после которой учебниками обещана ситуация типа "стаканы стоят, а нас нет".

Она рисуется, надо думать, в фантастическом искусстве: пустые города. Мертвый пустой воздух, ветер хлопает дверью овощной лавки. Какое-то с сомнительным статусом "Я", которому каким-то образом дано это видеть, тенью проходит по мертвой мостовой.