7 проз

- Ну... как бы от противного. Главной западней оказалось то, что вроде было... отгадкой. Что они вовсе не двойники. Отвлек мелочами и надул в главном.

Мужичонка сделал вид, что не расслышал. Он как-то отстранился и засвистел незамысловатую мелодию, живо напомнив беляевскую татарку-процентщицу. У него, видимо, все же не было по поводу "Отчаяния" домашних заготовок. Или этих... инструкций. Солнце вылилось в зенит. Стало жарко.

- Шуточки шуточками, - неодобрительно буркнул мужичонка через пару минут, - а совпадения - это да. Сближения всякие странные, подобья. И в этом смысл, да, в этом смысл. Мне, например, всегда как-то очень важно себя подтверждать. Вчера, допустим, я тоже начинал на бульваре, водярой, правда, но на бульваре... А оттуда прямиком в этот бар, с тем же успехом шампанское и коньячок. И кошка на углу сидела именно эта и никоим образом не другая. Вот мелочь, казалось бы, а приятно, важно и успокоительно. Дело, в общем, не в шампанском, не в кошке даже - кошки есть еще и дополнительные. Важно в себе зафиксировать какой-то... гомеостазис, чтобы линии сплетались по-прежнему, как уже было. Важно повторяться, совпадать с собой, подтверждать адекватность. Это как-то убеждает, что я есть, - мужичонка вздохнул. - Чтобы я был описан поверх себя трижды, четырежды, имел как бы несколько слоев, для надежности. Чтобы не расшаталось... Я очень боюсь поймать в себе что-то новое, какую-нибудь подробность, незнакомое чувство... Это, поди, ведь и есть как бы повод для искусства там, творчества плевать! - какое теперь творчество? - не выпасть бы из себя, не рассовместиться бы... И так все плывет, не знаешь, что настоящее, а что просто, на какую скамейку присесть и не дезинтегрироваться. Я и от баб теперь отказался, ну их - дрочить удобнее во всех отношениях. Боюсь я другого-то, боюсь... Почему? Да потому что страшно мне, страшно и не по себе. Я на бульваре спокоен: бульвар сейчас тихий. Я к тебе и подошел там, на бульваре, потому как ты думал, что бульвар пустой. Ты между тем хреново думал-то: он траченый, да, но не пустой. Страченное-то не девается, оно, как любовь - кончилась да пошла в зачет. Бульвар теперь мертвый, делать ему нечего, вот он себя всего и помнит - во всех подробностях и недоразумениях... Он себе лежит, память качает, он теперь самое золотое место. А память-то у него такая, внесемантичная, никто воспользоваться не может - никто и не посягает, и он просто нас намагничивает - этими частичками своей опустошенности-то... Он в вычерпанности своей аутентичен, я его не боюсь... А та улица - она сама себе не родная, ее дважды прокладывали-перекладывали, потом пять раз перестраивали и теперь все время что-то перестраивают. Гостиницу вон для фрицев открыли, удумали. Я фрица бил... - мужичонка помолчал, чуть закатив глаза: вызывая, очевидно, из небытия души тех времен, в кои он бил фрица. -Да... и вот... И она даже ведет никуда, ты заметил? Без нее вполне можно обойтись, пройти под углом, а если тебе, допустим, к прудам, так вокруг еще быстрее будешь. Она только сама к себе и ведет. Ей не с чем совпадать, нет фона, пересечений нет, понял? Я понимаю, что ты скажешь; де, истинная адекватность, она как раз вне фона, вне сближений, трали-вали, на аутоэротизме... Но это, друг мой хренов, немногим дано. Вот у нее, допустим, не вышло на ауто-то, она трясется вся, аки бешеная свинья... Больная она. Нет ее, в общем. Не улица, а сплошной интертекст.

- Какой же интертекст, - удивился Артемьев, - если замкнута?

- Ну тоска по интертексту, - мужичонка огорченно махнул рукой. - И самой нету. И потом - не обязательно же самой себя она интертекст. А, скажем, меня. А мне, знаешь, нужны проекции спокойные и точные, чтобы в тютельку, чтобы не торчали всякие... Тавтология мне нужна.

- Бесполезно, - сказал Артемьев. На шатком столике подле уличной шашлычни высился архитектурный фестиваль разноцветных бутылок (ассоциация с автором, настаивающим на архитектурноеTM бутылок и пузырьков, заставила Артемьева поморщиться: он вспомнил, что сей автор куда более настойчиво настаивает на тавтологичности бытия).

- Бесполезно, - сказал Артемьев. - Нет никаких тавтологий. Я никогда ни с чем не совпадаю. И никто не совпадает, а все только придумывают... И как раз это и есть творчество: уловить в случайной схожести чего-то с чем-то повод для... для обратить внимание. Вы-то как раз и есть творец. То, что вы принимаете за тавтологию, на деле всего лишь поэтический талант. Как раз не прозрение мистических всяких пространств, а витафобия, орбифобия, боязнь смыслов... Смыслы бытуют - сами по себе, - а тавтология их схлапывает...

- Вы уж простите меня, - Артемьев разгорячился, жахнул мадеры, закурил, - но вы идиот. Схлапывает тавтология смыслы. Ну совпало что-то с чем-то, чудесная встреча, нос в табаке... То ли божественный промысел, то ли еще какая благородная таинственность. Или даже "тианственность" - это ведь ваши все штучки! Да ведь смысл встречи, коли по-вашему, фактом встречи и исчерпывается... Другие значения вам и не нужны...

- А не нужны, не нужны значения, - быстро говорил мужичонка, воровато стуча ресницами и протягивая зуб к сочно-полусырому куску шашлыка. - И не нужны, не нужны. А и не нужны.

- Бесполезно, - строго сказал Артемьев. - Хрен с маслом вам, а не тавтологию. Нет тавтологии и не будет. Вещь не может с собой совпасть, поскольку она и сама не очень-то есть. Я, например, сомневаюсь, что этот шашлык так уж на самом деле есть.

Артемьев запил мясо мадерой. Ему действительно казалось, что шашлык не очень-то есть. Что не очень-то есть лысый и хмурый шашлычник, стакан, шампур, деревья, автомобили, фуражка на похмельном майоре ПВО, осторожными цыпочками приближающемся к месту действия, чтобы никак не отразиться ни на нем, ни на нашем повествовании. Наверное, наверное, все это немного есть, есть и другое: Япония, шпингалеты, болезни, футбол - но как бы не до конца, не совсем, что ли. Не на сто процентов: Артемьев просто физически чувствовал, что очень важную часть бытия любого предмета составляет отъявленное небытие, зона несуществования якобы существующего, в которую оно по инерции считает себя как бы полноценно продолженным... Зона мерцания. Иногда, - как правило, с большого бодуна - Артемьеву кстилось, что этот небытийственный элемент и обеспечивает вещи подлинность, подлунность бытийствования (то ли из необходимости что-то преодолевать для утверждения своей потенции; то ли напоминанием о до-вещном пространстве невоплощенностей, которое если не предполагает, то подразумевает возможность воплощения). Но чаще он списывал это на глобальную фальшивость мира, так и не давшего себе до сих пор труда, не набравшегося смелости толком произойти. Причем фальшивость какую-то мелочную, связанную не с игрой по большому счету, на жизнь или на смерть, а так как-то... не из принципа и не от дерзости, а из каких-то вялых венских комплексов, от какой-то наивной клептомании, никоим образом не способной обогатить ее носителя (так сам Артемьев мог, имея в кармане свободную тысячу, украсть в магазине булочку: никчемную, кстати, и ненужную - Артемьев булочек не любил, - но зато призванную играть роль прибытка; зная такое за собой, такое же Артемьев подозревал и за миром - метонимия более чем естественная). Мир был фальшив, но, как трешка или пятерка, какая-то очень незначительная купюра, разоблачать фальшивость которой как бы и ни к чему: вполне можно смоделировать ситуацию - кассир или продавец, откуда-то знающий о поддельности протягиваемой ему ассигнации, лениво принимает ее как настоящую, не желая беспокоиться по мелочам... Как бы не представлял он из себя чего-то такого, мир, из-за чего следовало поднимать шум. Но - вместе с тем - мир в каждую минуту находился на волосок от разоблачения, страх стал не второй его, не первой, а какой-то нулевой, основной натурой, и в этом своем жалком и детском страхе мир казался очень трогательным и трепетным, и именно за это Артемьев его трепетно и трогательно любил.

- Это вряд ли, - ядовито усмехнулся мужичонка.