Страница 31 из 69
- Нас с Серегой вчера, - беззаботно сообщил мужичонка, - накрыли у ЦУМа, он сдернул, а меня привезли в восемнадцатое. Там спрашивают, где накрыли?
Подразумевалось, что Артемьев прекрасно осведомлен о том, что такое "восемнадцатое", и, уж безусловно, близко знает Серегу.
- Где, спрашивают, взяли? У ЦУМа? Это не наш, говорят, везите в девятнадцатое. Ну, привезли в девятнадцатое. А там ребята культурненькие, знакомые. Один кришнаит, сержант, я его давно знаю... Я им сумку отдал и говорю, я в сортир, мужики, не обессудьте, а то обоссусь. Они меня в сортир-то пустили, а у меня в кармане четушечка и флакон одеколону. Не помню - абрикосовый, что ли, в общем, какое-то растение. Я флакон принял, вернулся, четушечку в сумку, разделся... Счастливый, думаю, вечер: я тютелька в тютельку, и никуда идти не надо, ложись и спи. А утром встану четушечка целая... Во сне ангелов видел, врата райские...
"Врата - это хорошо, - подумал Артемьев, - врата... В Москве каждый вечер десять вернисажей... Полторы сотни галерей..."
- Встал утром, оформили, одеваюсь. Сумочку поднял, а она чой-то подозрительно легкая. Ну, думаю, сплошной Хабермас... Я им - менты поганые, куда четушечку дели? А они - ты чо, падла, гонишь, не было никакой четушечки. Ну, я закон знаю, я им за прокурора, за тятьку с маткой... Стыд, говорю, потеряли, если уж мы, русские люди, будем друг другу... Ладно, говорят, не кипятись, не знаем, говорят, где четушечка. Мы тебе взамен две флакошки тормозняка дадим. Я прикинул - две флакошки тормозняка... Дык, говорю, давай!
Мужичонка, впрочем, не успел толком закончить восклицательный знак (тот вывалился изо рта, как медленная слюна, и плавно стек куда-то в траву), перебивая сам себя, он суетливо глазнул на Артемьева, сорвал крышечку и одним глотком покончил со вторым флаконом.
И хотя мужичонка проделал все это донельзя отчетливо, ясно, с уверенностью, взвешивая и рассчитывая на вернейший эффект, но между тем с беспокойством, с большим беспокойством, с крайним беспокойством смотрел теперь на Артемьева. Теперь он обратился весь в зрение и робко, с досадным, тоскливым нетерпением ожидал ответа Артемьева. Но, к изумлению и к совершенному поражению мужичонки, Артемьев пробормотал себе под нос и довольно сухо, но, впрочем, учтиво объявил ему что-то вроде того, что ему время дорого, что он как-то не совсем понимает; что, впрочем, он, чем может, готов служить, по силам, но что все дальнейшее и до него не касающееся он оставляет. Тут он взял перо, бумагу, выкроил из нее докторской формы лоскутик и объявил, что тотчас пропишет что следует*.
______________
* Цит. по Собр. соч. в пятнадцати томах. Л. "Наука", 1988. Т. 1, с. 157.
- Нет, не следует! нет, это вовсе не следует! - проговорил мужичонка, привстав с места и хватая Артемьева за правую руку. Серые глаза его как-то странно блеснули, губы его задрожали, все мускулы, все черты лица его заходили, задвигались, сам он весь дрожал. - Следует просто-напросто выпить. Выпить и еще раз выпить.
Артемьев, собиравшийся резко возразить, решительно не желавший продолжать странное знакомство, к своему удивлению согласно закивал головой и даже стремительно извлек из нагрудного кармана потаенную там вчера сторублевую бумажку.
- А вот этого не надо, - строго сказал мужичонка. - Кто тебя этому учил? В конце концов, кто гость столицы - ты или я?
Мужичонка решительно подошел к оккупировавшим сдвоенные скамейки подросткам, поговорил с ними пять секунд и тут же вернулся, имея пригоршню разноцветных купюр, среди которых виднелись и достаточно крупные. Артемьев округлил глаза (пейзаж, выдавая весьма поверхностное знакомство с законами оптики, заметно выпуклился навстречу).
- Человек человеку! - радостно крикнул мужичонка. - Глазу не выест! Я знаю тут одно местечко - ты обратил внимание, насколько оптимистично коннотирована эта немудреная формула - "я знаю здесь одно местечко", - не обязательно столь задорно, но непременно с надеждой на некоторое развитие ситуации?
- Да-да! - бормотал Артемьев в такт семенящему мужичонке. - Я обратил. Я обратил его в свою веру.
Мужичонка живо тащил Артемьева прочь от бульвара - мимо статистов-подростков, проводивших наших героев долгими навесными взглядами, мимо лотков детективоторговцев, мимо не совсем адекватных центру Москвы старушек, сжимающих в своих небольших охапках по бутылке портвейна (Артемьев подумал, что и они похожи на опечатки, но несколько другого рода - линотип выплюнул нужную букву, но иной, неподходящей гарнитуры), мимо "Тайных доктрин", мимо крымских татар (тема автора двух последних синтагм уже всплывала в нашем повествовании - не станем же мы ее тушить на манер окурка в банке с водой), мимо вереницы импортных автомобилей - разноцветных, как в витрине игрушечного отдела, мимо фонарей, которые с неоновым жужжанием (впрочем, оставим до сумерек), мимо вдруг вспыхнувшего в недавней грязной подворотне инвалютного отеля - вход тонул в глубине оперативно насаженной аллейки (протянутая по асфальту ковровая дорожка бесила отечественный вкус), но швейцар, подобно эпиграфу, был вынесен вперед и торчал, продуваемый взглядами, в своем роскошном темно-синем мундире. "Го-го-го" - гоготал мужичонка, "га-гага" - гагатал.
Пространство, доселе размытое суетой центра и общей похмельной рассредоточенностью, теперь структурировалось обретенной целью, но если для мужичонки, четко знающего ее координаты, пространство свернулось в четкую полосу, лакомо заостренную на финише (все, что было слева и справа, за ненадобой сплющилось до двух измерений; дома, кошки и механизмы оказались фанерными, декорациями), то перед Артемьевым подобные полосы вероятностно мельтешили, накладываясь друг на друга так, что плоские проекции предметов совмещались со своими трехплоскостными прообразами, а башенка на крыше купеческого особняка неожиданно возникала прямо под ногами, и приходилось хрустко наступать на окошки, забранные драгоценными витражами. Мужичонка, шаг от шага увеличивая скорость, будто его ждала впереди олимпийская медаль, изобразил какой-то хитрый финт вправо. Артемьев метнулся за ним и очутился у стойки тесного бара, в котором ритмично дышали кондиционеры, густо пахло кофе и, кажется, ветчиной. Мужичонка дважды притопнул валенками, трижды прихлопнул толстыми дворницкими рукавицами, сопроводив танец маловразумительным задиристым восклицанием. Очередь вежливо посторонилась, а рослый закавказский бармен скалозубо улыбнулся новым посетителям. Мужичонка что-то сказал, и на стойке как бы сами собой образовались две крупнокалиберные рюмки с коньяком, два бокала шампанского и тарелка с горячими бутербродами.
Перенеся выпивку и снедь на столик, Артемьев надеялся, что теперь-то можно будет перевести дух. Не тут-то было. Мужичонка с пущей прытью отхлебнул коньяк, откусил половину бутерброда, хрюкнул, глотнул шампанского и присвистнул. Пока Артемьев добросовестно старался повторить эту сложную комбинацию, мужичонка задумчиво промолвил: "Лирики мало. Опять же страсти..." Вся процедура заняла не более пяти минут. Покинув бар, мужичонка наконец-то соизволил сбить темп. Улица, вслед за Артемьевым, облегченно вздохнула, разобралась по местам и плавно поплыла в полдень. Артемьев и мужичонка побрели - куда глаза глядят, в неизвестном направлении и на все четыре стороны.
- Я между тем, - сказал мужичонка, - не закончил свою мысль относительно романа "Отчаяние". На чем мы остановились?
Артемьев не помнил.
- На том, что во всех текстах, - нравоучительно бубнил мужичонка, Набоков прячет всякие загадки - вот ведь, ловко как вышло: "прячет загадки", - и кайф читателя в том, что он обнаруживает неожиданное пересечение, такую вот параллель... А в "Отчаянии" между тем он эти параллели-пересечения под нос сует, настаивает - вот совпало совпадение, вот совпало совпадение. Назойливо так... Почему, как думаешь?
Думать Артемьеву было лень. Благостная, теплая праздность разлилась по жилам, голова уже не болела, а сладко гудела от нового опьянения. Артемьев кстати вспомнил, что теперь ему хорошо, что на дворе лето и совершенно нечего делать. Ему захотелось кресла, музыки и еще вина (хотя именно вина-то сегодня еще не было). Он нехотя зацепился за первую попавшуюся мысль.