Страница 42 из 132
Тынянов ссылается еще на тот факт, что в неоконченном наброске пушкинского - весьма критического - отзыва об альманахе Раича "Северная лира" (1827) ничего не говорится о шести помещенных в нем стихотворениях Тютчева. Но Тынянов опять-таки "забыл" пояснить, что четыре из этих стихотворений - переводы из Шиллера, Гейне, Гете и Байрона, к тому же ранние, сделанные в 1823-1824 годах, а оригинальные стихи - "Слезы" (1823) и "К Н." (1824) опять-таки не могут считаться подлинно "тютчевскими".
Казалось бы, просто невозможно переоценить тот факт, что Пушкин, получив в 1836 году через Ивана Гагарина рукописи зрелых стихотворений Тютчева, проявил поистине неслыханную щедрость по отношению к почти неизвестному тогда поэту - напечатал в двух номерах своего журнала двадцать четыре стихотворения (собственно даже двадцать пять - одно не было пропущено цензурой). И вот вместо того, чтобы исходить из этого выразительнейшего факта, отношение Пушкина к поэзии Тютчева пытаются вычитать даже не из каких-либо его критических отзывов о тютчевских стихах более раннего времени (это бы еще куда ни шло - однако ведь таких отзывов нет в природе!), но из факта отсутствия отзывов о Тютчеве в статьях 1827 и 1830 годов, - когда Пушкин, как это совершенно ясно, вообще не знал тютчевской поэзии и, вполне естественно, не мог что-либо говорить о ней.
Сравнительно недавно одна из учениц Тынянова писала: "Тютчев как "архаист" боролся с Пушкиным, и Пушкин не имел оснований восторженно приветствовать нового поэта". Если уж на то пошло, с Пушкиным "боролись" хотя это слишком резкое выражение, не соответствующее реальным отношениям; вернее будет сказать, спорили, - не Тютчев, а другие любомудры. Тютчев находился при жизни Пушкина за две тысячи верст от Москвы, не выступал ни с какими декларациями, а стихи его только изредка появлялись в печати, особенно после 1830 года (не считая переводов, в 1831-м было опубликовано четыре стихотворения, в 1832-м - три, в 1833-м - одно, в 1834-м - одно, в 1835-м - ни одного). Впервые Тютчев по-настоящему явился только на страницах журнала того самого Пушкина, с которым он-де боролся...
С Пушкиным в самом деле открыто, публично спорили Веневитинов, Шевырев, Погодин, Титов и менее явно - в переписке и разговорах, которые все же вполне могли так или иначе стать известными Пушкину - Мельгунов, Хомяков, Рожалин, а также все более сближавшиеся с любомудрами Боратынский и Языков.
Достаточно ярким примером "борьбы" с Пушкиным может послужить пространное (154 строки) шевыревское стихотворение "Послание к А.С.Пушкину", опубликованное в альманахе Максимовича "Денница" на 1831 год.
29 апреля 1830 года Пушкин написал Шевыреву, который был тогда в Риме: "Возвратитесь обогащенные воспоминаниями, новым знанием, вдохновениями, возвратитесь и оживите нашу дремлющую северную литературу". Шевырев тут же сообщил Погодину: "Прошу тебя дать следующий ответ Пушкину: его строки были электрическими в Риме... я в Риме лучше понял назначение России и Пушкина; скоро осмелюсь говорить ему об этом".
Созданное вскоре Шевыревым "Послание к А.С.Пушкину" было, если угодно, "борьбой" с Пушкиным, обращенным к нему требованием изменить свои творческие принципы. Шевырев обвинял всю современную русскую поэзию в легковесности мысли и слова, полагая, что то и другое нераздельно, органически связано; он писал ранее, в 1827 году, в одной из своих статей: "Чем зрелее и богаче мысль, тем зрелее и слово". Пушкин не мог не понимать, что весьма резкие стихи Шевырева имеют в виду и язык его, пушкинской, поэзии:
Теснее ль в речь мысль новую водвинешь,
Уж болен он*, не вынесет, кряхтит,
И мысль на нем как груз какой лежит!
Лишь песенки ему да брани милы;
Лишь только б ум был тихо усыплен
Под рифменный отборный пустозвон.
Что если б встал Державин из могилы,
Какую б он наслал ему грозу!
На то ли он его взлелеял силы,
Чтоб превратить в ленивого мурзу?
И далее Шевырев призывал Пушкина решительно преобразовать язык (а тем самым - и смысл) русской - в том числе, понятно, и его собственной поэзии:
Кто от одра болящего восставит?
Тебе открыт природный в нем состав,
Тебе знаком и звук его, и нрав,
Врачуй его: под хладным русским Фебом
Корми его почаще черным хлебом,
От суетных печалей отучи
И русскими в нем чувствами звучи.
Эти достаточно явные шевыревские "поучения" можно было бы квалифицировать как "борьбу" с Пушкиным, хотя на деле перед нами истинно творческий спор (о сути его еще пойдет речь). Нельзя умолчать о том, что, посылая свое стихотворение Погодину, Шевырев настоятельно требовал "не печатать, не показавши прежде Пушкину и не испросив его позволения от моего имени. Скажи ему, что я ему отдаю на цензурование и без его воли не хочу обнародовать...". Тот, кто действительно "борется", конечно, не поступает подобным образом. Погодин отвечал Шевыреву 25 января 1831 года: "Послание Пушкину отдал; очень, очень благодарен и хотел отвечать тебе стихами же; разве только свадьба теперь помешает: на днях женится".
Отклик Пушкина отнюдь не был данью вежливости. Вскоре, 26 марта 1831 года, он писал из Москвы своему другу Плетневу, имеющему влияние в Министерстве просвещения: "Надо бы поддержать... Шевырева, которого куда бы не худо посадить на опустевшую кафедру Мерзлякова, доброго пьяницы, но ужасного невежды. Это была бы победа над университетом, т.е. над предрассудками и вандализмом". В 1833 году, когда Шевырев, не без помощи Плетнева, уже стал профессором Московского университета, Пушкин писал: "Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы... Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews*( " (Пушкин в то время выше всего ставил именно английскую литературную критику).
Вот так Пушкин отвечал на "борьбу", вернее, на спор Шевырева с ним, спор, который в самом деле развертывался тогда, и, кстати сказать, был достаточно острым.
В частной переписке спор этот иногда действительно приобретал черты прямой борьбы. Так, в то самое время, когда Шевырев из Италии призывал Пушкина к истинному, по его мнению, поэтическому пути, один из любомудров, Мельгунов, утверждал, что на Пушкина-де вообще нечего надеяться. "Приезжай, - писал он Шевыреву в Рим, - будь корифеем новой школы... и тебя подхватит дюжий хор, и наши соловьи Хомяков, Языков к тебе пристанут... Пушкин идет под гору..."
Проницательнейший Пушкин не мог не чувствовать и таких перехлестов в отношении к нему со стороны любомудров, - и все же он, как мы видели, относился к ним всецело доброжелательно. И в этом содержится глубочайший смысл.
Тынянов, пытавшийся спроецировать на взаимоотношения Пушкина и Тютчева ту модель литературной борьбы, которая была характерна для различных школ и школок начала XX века, в сущности, недопустимо принижал этих великих поэтов. Многие индивидуалистически настроенные литераторы начала нашего столетия в самом деле отчаянно боролись друг с другом, и притом боролись именно за формальное "первенство" в литературе. Но Пушкина, как и Тютчева, по-настоящему заботила судьба родной литературы и культуры в целом, а не свое личное место, свое положение в ней.
Был, очевидно, краткий период, когда Пушкин (это ясно выразилось в его письмах, часть из которых цитировалась) весьма критически относился к сугубо философской устремленности любомудров. Но он сумел преодолеть свою, уходящую корнями в самый характер его поколения, отчужденность от чисто философского пафоса. И в должной мере (а подчас даже и чрезмерно) оценил деятельность всех любомудров. Многие свидетельства этого были выше приведены, но можно было бы и значительно расширить их круг.
В течение тридцатых годов Пушкин - при всех возможных разногласиях с теми или иными представителями нового поколения - все более прочно убеждался в глубокой необходимости и плодотворности их исканий и свершений. Уже в конце 1830 года Пушкин пишет так, как мог бы написать и кто-либо из любомудров: "Между тем как эстетика со времен Канта и Лессинга развита с такою ясностию и обширностию, мы все еще остаемся при понятиях тяжелого педанта Готшеда".