Страница 40 из 89
Иначе говоря, если бы царь и наследники Витте не торопились, то даже если бы Германия рискнула воевать, нам скорая опасность не угрожала. Можно было даже формально пойти на войну, спокойно отмобилизоваться и спокойно оградить свои рубежи. А там — посмотрели бы…
Пассивное содействие победе Германии над Францией да же после всех германо-российских недоразумений было бы России выгодно. Но в Петербурге «русские» газеты уже расписывали, как чубатые Кузьки Крючковы входят в Берлин. Царя уверяли, что если объявить лишь частичную мобилизацию (против Австрии), то она сорвет всеобщую (ещё и против Германии). Под всей патриотически-квасной пеной скрывалось истинное стремление: нужно поскорее призвать хоть какие-то мужицкие массы, поставить их под ружье и бросить на Германию, чтобы спасти Францию.
Зато Франция как-то сразу начала осторожничать: одно дело — бодро вышагивать на парадах, размахивая шпагой в сторону «пруссаков», и другое — со дня на день ожидать их вторжения.
30 июля французы мобилизовали пять пограничных корпусов и тут же то ли из трусости, то ли из предосторожности отвели их передовые части от границы с Германией на десять километров. Чтобы, не дай Бог, не дать немцам повод для по граничных инцидентов. Президент Пуанкаре представлял эти меры русскому послу Извольскому как доказательство миролюбия, а генерал Жоффр успокаивал русского военного агента Игнатьева тем, что это тонкий маневр, и он заранее был предусмотрен планом мобилизации.
Французы могли себе позволить такую «тонкую» игру, поскольку Сазонов с генштабом не забывали о проблемах «сынов свободы»… Фактически уже сразу после 23 июля в приграничных виленском и варшавском округах начались мобилизационные приготовления — ещё до официально оформленной реакции царя. Начальник Черниговского гарнизона полков ник Бонч-Бруевич (вскоре — видный штабной генерал) получил секретный пакет из Киева с приказом о немедленном приведении частей гарнизона в предмобилизационное состояние 29 июля в пять часов пополудни, что объективно вынуждало Германию быть начеку.
Наша мобилизационная активность в это время странно сочеталась с нашей дипломатической пассивностью как раз там, где русской дипломатии была необходима чуткость камертона, то есть в Вене и Берлине.
Уже после (!) сараевских выстрелов Сазонов почему-то (?!) разрешил временно оставить «свои» столицы берлинскому послу С. Свербееву и венскому послу Н. Шебеко. Интересно и то, что об этой немаловажной и многозначащей «детали» умалчивают практически все советские авторы. И только известный нам Марков-второй пишет: «В те самые дни, когда окончательно решался роковой вопрос, разразится ли мировая война или удастся ее хотя бы на время оттянуть, ни в Германии, ни в Австро-Венгрии не было императорских русских послов, — один наслаждался отпуском у себя в деревне, другой набирался впечатлений в Петербурге».
Однако в середине июля Свербеев уже был опять в Берлине и посетил статс-секретаря Ягова. Но в те дни, когда еще что-то можно было исправить, нашего посла на месте действительно не было. А теперь, когда уже мобилизовывались приграничные округа, Свербеев мог лишь уныло констатировать в шифрованной телеграмме Сазонову: «Узнав от меня, что мы действительно принуждены мобилизовать четыре военных округа… Ягов в сильном волнении ответил мне, что неожиданное это известие вполне меняет положение и что теперь он не видит уже возможности избежать европейской войны».
Уже в эмиграции Сазонов переврал мнение Ягова, выставив его этаким милитаристом-фаталистом, считающим, что раз уж конфликт неизбежен, так пусть он разразится поскорее. Зато он записал в пацифисты одного из творцов Антанты — Делькассе. Очевидно, Сергей Дмитриевич после всех треволнений и бурных лет числил себя тоже по «миротворческому» ведомству, напрочь отказываясь от своей доли ответственности за войну. Но факты говорят об обратном!
В 1910 году кайзер Вильгельм знакомился с новым русским министром иностранных дел и, отпуская его, сказал:
— Наконец мне пришлось встретиться с русским министром иностранных дел, который мыслит и чувствует как русский.
Сазонов поклонился в ответ, а Вильгельм прибавил:
— С национально настроенным министром нам, немцам, нетрудно будет жить в мире и добром согласии.
Теперь «национально настроенный» Сазонов боялся, как бы не опоздать с войной против немцев. Николай 28 июля спокойно поигрывал в теннис. По окончании дня он отметил в дневнике: «День был необычайно беспокойный. Меня беспрестанно вызывали к телефону то Сазонов, или Сухомлинов, или Янушкевич».
И 29 июля Сазонов после совещания с военным министром Сухомлиновым и начальником Генштаба Янушкевичем добивается от Николая II указа о всеобщей мобилизации. Его приостанавливают за несколько минут до того, как начальник мобилизационного отдела генерал Добророльский начал диктовать указ телеграфисткам столичного Главтелеграфа. Причиной стала очередная депеша Николаю от кайзера, предостерегавшего от обвала.
«Национально» же «настроенное» трио (министр и два генерала) утром 30 июля собираются вновь.
— Я имею точные данные, что германская мобилизация идет полным ходом, — заявил Янушкевич.
Это была неправда. Немцы объявили мобилизацию только 1 августа. Точнее, на границе с Францией некоторые мобилизационные мероприятия начались уже в последнюю неделю июля, но на русско-германской границе все было спокойно. Граф Игнатьев проезжал Германию 26 июля. Вот его впечатления: «В Эйдкунене, германской пограничной станции, я встретил знакомую и обычную обстановку, разве что только таможенные и железнодорожные служащие показались мне особенно предупредительными. Естественно, что весь день я не отрывался от оконного стекла, стремясь заметить хоть малейшие, но хорошо мне знакомые еще с академии признаки предмобилизационного периода: удлинение посадочных платформ, сосредоточение к большим станциям подвижного железнодорожного состава и тому подобное. Но уже темнело, а мне всё ещё ничего не удалось заметить»…
Зато что-то «заметил» Янушкевич, и они с Сухомлиновым дозвонились до царя. Николай, выслушав Янушкевича, был краток:
— Я прекращаю разговор.
— Ваше величество, Сергей Дмитриевич передает свою покорнейшую просьбу позволить сказать вам несколько слов.
— Хорошо…
Сазонов взял трубку:
— Ваше величество, я нижайше прошу аудиенции для неотложного доклада.
Николай помолчал и согласился:
— Приезжайте в три часа.
Сухомлинов ещё 12 марта 1914 года в «анонимной» статье в «Биржевых ведомостях» заявил (явно расходясь здесь с фон Яговым): «Россия готова».
Лидер кадетской партии Милюков считал, что «эта статья была фатальна» и стала «одним из толчков, вызвавших войну». Но дальше — больше… 31 мая (по европейскому счету 13 июня, что дает, к слову, занятную символическую инверсию: 31–13) во второй инспирированной Сухомлиновым статье в «Биржевке» заявлялось еще круче: «Россия готова, должна быть готова и Франция».
Казённый же заказ (наряд) на винтовки для самого нашего крупного оружейного завода — Тульского — был следующим: в январе 1914 года — пять (пять!) штук, в феврале — также пять, в марте — шесть, в апреле — пять, в мае — одна (одна!), в июне — опять одна, в июле — одна учебная винтовка.
Что, читатель, не верится? Мне и самому верится в такое с трудом. Но источник-то сведений — авторитетнейший — знаменитый наш оружейник, генерал (и царской, и Советской армий) Владимир Григорьевич Федоров, тогда член оружейного отдела Артиллерийского комитета.
В своих воспоминаниях Федоров писал позже: «За не сколько дней до объявления войны крупнейший завод выпускает одну учебную винтовку в месяц! Так готовилось военное министерство к вооруженному столкновению».
Забегая вперед, скажу, что с началом войны Федоров по дался аж в… Японию за остро необходимыми русской армии хотя бы старыми японскими «арисаками».
А пока война ещё не началась, и Сухомлинов в конце июля опять безмятежно подтверждает «полную нашу готовность». Теперь он смотрел в глаза Сазонову, закончившему телефонный разговор с царем, и с нетерпением ждал, что тот скажет…