Самый счастливый год

11

В классе у нас висит лозунг: «Знание — сила». Я долго не понимал его смысла. Как это могут знания стать силой? Сила — это мускулы. У Кольки Зубкова они потверже, значит, он сильней меня. Пашка тоже ловкий, хоть и уступает Зубкову. В первом классе мы с ним не дрались, а раньше до драки доходило часто, и в этих поединках Пашка успевал больше надавать тумаков. Значит, и ловкость — сила.

А знания — представить себе не мог, чтобы были сильными.

И вдруг я совершил открытие! Нашел смысл! Я знаю больше, чем Пашка и Колька, и они, чувствую, к концу второй четверти явно заискивают передо мной: чуть ли не каждый день слышу:

— Давай вместе учить уроки, я жмыха принесу, наедимся от пуза.

Это Пашка просит. А Колька:

— Не будем больше драться, идеть? А если тебя кто хоть пальцем тронить, я заступлюсь… Слушай, отчего у меня двойки да тройки по письму? Дай твою тетрадку посмотреть, возможно, я что-то не так делаю… Дашки дома не будить? Тогда я забегу. И коньки принесу. Хочешь на коньках покататься?

Вот что такое «Знание — сила»! Правильно на стене написано.

Колька с последней просьбой сегодня пристал. Ладно, уважу. Неделю мы с ним не разговаривали, теперь вот колобком подкатился. Хотя мы, ребята, обычно быстро миримся, но я на принцип пошел: Колька виноват, пусть первым и ищет примирения. По-моему и получилось.

Через час, может, после возвращения из школы Колька явился ко мне. С тетрадкой и коньками-снегурками.

— Садись, — указал я на коник, — гляди, как я писать буду.

Колька, плотный крепыш, снял ватный, не по росту, полусак. Поудобней уселся, развернул тетрадку.

— Ну, пиши, — сказал я. — Э-э-э, да ты тетрадь неправильно ложишь, вот у тебя и не получается наклон. Надо вот как, чтобы нижний угол тетради упирался тебе в грудь. Иван Павлович ведь объяснял. Не слышал? Не надо мух ловить во время урока (это выражение я у Ивана Павловича перенял). Потом: зачем все перо в чернила обмакиваешь? Надо только кончик, иначе будить клякса.

Колька пыхтел, сопел от страдания, а я, почувствовав власть над ним (знание — сила), продолжал его поучать:

— Следи за нажимом… Так, молодец. А теперь напиши строчку большого «Щ».

— Нам ведь «Щ» не задавали.

— А ты напиши: Иван Павлович за это не заругаить. У тебя «Щ» плохо получается, потрудись.

Кольке ничего не остается делать, как подчиниться. Раз на помощь напросился, получай ее, только, чур, не лениться. Думаешь, пятерки легко даются? Терпение и труд нужны, говорил по этому поводу Иван Павлович. И еще одну пословицу приводил: «Без труда не вытащишь и рыбку из пруда». Так что пиши, Николай Зубков, и не выкаблучивайся.

— Фу, — облегченно вздохнул Колька, справившись с моим заданием.

— Все? — заглянул я в его тетрадку. — Ну, а ты не знал, отчего у тебя двойки да тройки бывають. Вот постарался — и хорошо получилось. Четверка верная будить.

— Шутишь?

— Спорим?

— Ладно, если поставять четверку, я у Егора твои патроны стырю и верну тебе.

— Не нужны они мне…

— Тогда пойдем кататься.

— Пойдем. Только давай и Пашку прихватим.

— У нас же одни коньки.

— А мы по очереди.

Вышли на улицу: я — в лаптях, сплетенных Надей, Колька — в бурках с галошами. Только что перестал падать снег, глаза резало белизной. Пока к этой белизне не привыкнешь, смотришь прищурившись, подслеповато.

Пашка жил по соседству — в тридцати шагах. Мы по припорошенной тропке направились к нему — я впереди, Колька следом.

Едва я отворил дверь, как столкнулся с Пашкой носом к носу. Он как раз возвращался из закута — давал корове сено.

— Уроки сделал? — спросил я.

— По чтению осталось.

— Вечером прочитаешь?

— Прочитаю. А что?

— Айда на коньках!

— На чьих?

— Колька достал. Он за дверью дожидается.

Пашка покрутил головой: нет ли рядом матери.

— Идем. Корову накормил — что еще?

Речка Снова от Пашкиной хаты близко, не далее пятидесяти метров. К речке с крутого берега ведут скользкие ступеньки. Скользкие они по одной причине. Внизу — прорубь, где женщины полощут белье. Когда они его несут, с белья капает вода и тут же замерзает на ступеньках. Потому спуск небезопасен.

Но это взрослые спускаются еле-еле. Мы, мальчишки, поступаем просто: скатываемся, как с горки. Только б в прорубь не угодить. Впрочем, угодить в нее может лишь слепой: прорубь находится немного в стороне от сбегающей с кручи дорожки.

Мы подошли к спуску и друг за дружкой съехали на стекольный, надежный уже, лед. У берегов замело его снегом, а середина реки была чистая, подметенная ветром.

— Ну, кто первый? — спросил Колька, снимая с плеча коньки.

— Я, — вызвался Пашка.

— Не, пусть он, — кивнул на меня Колька («Знание — сила!» — вспомнил я свое открытие).

Пашка необидчиво махнул рукой:

— Он так он.

Я на коньках маленько кататься умел. И не кататься даже, а стоять. Если меня тянуть за руку или подталкивать сзади, то я мог еще с горем пополам катиться. А чтобы самому разогнаться — ни-ни.

Примерно так же освоил коньки и Пашка: мы с ним прошлой зимой вместе учились.

А вот Колька уже заправски катался. Оно и понятно: Егору его друзья часто давали коньки на день-два, а Егор — Кольке. Стыдно было бы ему не уметь!

Коньки крепились к обуви веревками, которые у взъема закручивались крепкими, длиной сантиметров по двадцать, палками.

— Не больно? — спрашивал Колька, приспосабливая к лаптю первый конек (мне это дело он не доверил).

Было больно, особенно пальцам, но я терпел. Лапоть мой под натиском веревок сжался, сморщился.

— Порядок. Давай вторую ногу.

Таким же макаром Колька прикрутил и другой конек.

— Теперь катись.

Я попытался сделать по гладкому льду шаг, но коньки разъехались в разные стороны.

— Давай руку, — бесцеремонным тоном, каким я командовал Колькой полчаса назад, сказал он.

Он взял меня за руку и потащил за собой. Шахтерские галоши его почему-то не скользили, Колька бежал по льду быстро и легко. Вот он достиг наивысшей скорости и, отцепив свою руку от моей, юркнул в сторону, а я, подгоняемый попутным ветром, далеко покатился один. Но тут левый конек неожиданно попал в трещину, и я спикировал. Упал на колени, больно ушибся.

Подбежали Колька с Пашкой, спросили в один голос:

— Не убился? А вообще понравилось?

— Понравилось, — сквозь слезы ответил я. — Кто следующий? — спросил и принялся откручивать палки.

— Почему так мало?

— И вам же надо, — не сознавался я в истинной причине. — А то вечер скоро.

И тут Пашка сказал:

— Ну их, коньки, айда, ребя, на санях кататься.

— На каких?

— На колхозных. Возле конюшни стоять. Анадысь взрослые ребята укатили их и целый вечер катались.

— А сторож?

— Он приходить, когда стемнеить.

Мы с Колькой переглянулись и приняли Пашкино предложение без слов. К тому же мороз сегодня слабый, не страшно, если с саней свалишься в снег.

По тем же скользким овальным ступенькам мы вскарабкались на берег. Запыхались, Колька чуть коньки вниз не упустил: они у него связанные висели на плече.

На санях, я знаю, взрослые ребята и подростки лет четырнадцати-пятнадцати катались часто. Сядет их десятка полтора и несутся со смехом, с шумом-гамом в низ покатого оврага, что начинается невдалеке от колхозного двора. И нам, мелкоте, иногда выпадала удача скатиться со взрослыми. Сани неслись с ветерком, опасно кренясь на поворотах. Иногда и опрокидывались, и тогда все огромным черным комом летели в сугроб. Потом кто-то искал в снегу шапку, кто-то вязенки, а то и валенок, смеха и шума было еще больше. И странно, что при этом никто не получал ушибов. А может, кто и получал, но помалкивал — во избежание насмешек.

Сторож Пантелеич, сухонький, вечно покашливающий, незлой мужичонка, во время катания обычно стоял на верху оврага и, когда сани поднимали туда, жалостливо просил: