Самый счастливый год

Иван Лепин

САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ГОД

Память моя, память, что ты делаешь со мной?!

ВСТУПЛЕНИЕ

— Ну, что у тебя нового? — наконец спросил Иван Павлович Журавлев и потянулся к темному вишневому варенью.

Я ожидал этого неизменного вопроса. Его задавал мой первый учитель при каждой нашей встрече. До чая мы обычно обменивались легким разговором: «Как доехал?» — «Хорошо». — «Где остановился?» — «У дяди». И лишь когда усаживались за стол, Иван Павлович принимался за основательную беседу.

— Неужто за год, что мы не виделись, ничего нового не произошло?

Я хотел пить, а чай был до того вкусный, что не мог я оторваться от него, не утолив жажду. А утолив, ответил:

— Вот в санатории побывал. Это не новость?

— Новость, — согласился Иван Павлович. — Подлечился?

— Подлечился.

— Отдохнул?

— Маленько.

— Почему же так — маленько?

— Вещицу одну дописывал. Сосед по палате — на танцы, а я — за стол. Все — в кино, а я опять — за стол. И так почти весь месяц.

— Это негоже. В санатории ничем посторонним нельзя голову забивать, иначе лечение пойдет насмарку. Ну, хоть дописал свою вещицу?

— Вроде бы. Вот привез ее вам показать.

— Мне? — искренне удивился Иван Павлович, будто бы я никогда не показывал ему свой скромные литературные работы. — Ну давай ее сюда, а то ты вечно торопишься, и я не успеваю прочесть.

— Успеете. Я вам рукопись оставлю, и вы потом пришлете ее. Хорошо? Только не стесняйтесь делать пометки, я обязательно прислушаюсь к вашему мнению: исправлю, вычеркну, допишу…

И вот примерно через месяц я получил пакет. В конце рукописи я обнаружил несколько тетрадных — в клетку — листков, исписанных ровным почерком Ивана Павловича. «Решил, чтобы не марать твое сочинение, да еще отпечатанное на машинке, — сообщал он, — изложить свои пометки отдельно, тем более, что они получились пространными. Для удобства я к каждой главе давал пометки отдельно, они, считаю, непринципиальны, нередко носят частный, личный характер, так что можешь на них вообще не обращать внимания».

Прочитав пометки, я растерялся: можно было и впрямь их не брать во внимание, но, с другой стороны, чувствовал, они привносили в повесть многое, чего я не знал и по разным причинам знать не мог.

1

Такие грозы бывают раз за лето и то не каждый год. Казалось, небо разламывалось на части, чуть ли не каждую минуту сверкали горячие молнии. И вслед за молниями раздавались оглушительные выстрелы, иногда начинавшиеся нарастающим рокотом, но чаще — резко и внезапно.

И еще казалось, что в трещины расколотого неба на землю сплошным потоком хлещет вода. Ливень затопил низины, выбивал в огородах картошку, бураки, капусту, огурцы, что пошли в хороший рост; по грядкам бежали ручьи, подмывая корни у прижавшихся к земле растений.

По оврагам, деревенским улицам неслись мутные ручьи, какие бывают разве что в разгар паводка. Неслись к Снове, нашей неширокой речке. Вода в ней поднялась, может, на целых два метра, а течение стало быстрым и небезопасным.

Текла Снова за огородами, подковкой огибая Хорошаевку. А с другого бока начинался заливной луг колхоза «Пролетарий» деревни Михайловки. Часть луга была отдана под пастбище совместного колхозного и личного коровьего стада.

Ни пастух, ни подпасок не заметили, когда случилось несчастье: они пережидали грозу и ливень в небольшой пещерке, вырытой мальчишками-гусятниками в крутом береге. И лишь когда дождь начал переставать, а гроза — откатываться, пастух и подпасок вышли из укрытия и оба застыли в страхе: с края скученного стада, распластавшись, лежали три сраженные молнией коровы. Пастух сказал:

— Твою мать совсем, да чем же мне за них расплачиваться?

Две коровы были колхозные, третья — мужика Леонтия, многодетного инвалида войны.

О случившемся Михайловка узнала довольно быстро, сам пастух первым и сообщил. Прибежал к председателю колхоза Ивану Павловичу Журавлеву, запыхавшийся, в шапке, лицо то ли в каплях пота, то ли в дождинках.

— Беда, Павлович, — сказал, едва переступив порог.

Журавлев как раз заканчивал обед, опустил в миску алюминиевую ложку, встревожился.

— Молоньёй трех коров… — обессиленно присел на лавку пастух. — Я не виноват, ей-богу… Двух колхозных и Левонтия… Уж лучше б мою, чем его… Придется теперь свою ему отдавать, раз уж так… Заработал, мать твою. Говорила ведь баба: не зарись на это пастушество.

Иван Павлович встал из-за стола, подошел к пастуху, озабоченно помял подбородок.

— Ладно, иди к стаду, что-нибудь придумаем…

Пастух медленно напялил мокрую шапку, ни слова не говоря, вышел.

Журавлев ходил в раздумье по хате. Жаль колхозных коров, жаль. Было восемнадцать, теперь шестнадцать осталось. Из них четыре яловые. Пропадет теперь план молокосдачи, ни за что не вытащить его. И с пастуха ничего не взыщешь — стихия. Если бы он мог беду отвести, самого себя бы подставил: он мужик такой — болеет за колхозное добро.

А как с Леонтием быть? У него — шестеро детей, без молока они погибнут. Лето к тому же стоит голодное, июнь только, до июльской молодой картошки еще далеко. Без коровы не прожить Леонтию, никак не прожить… Пастух обмолвился: «Придется свою корову отдавать…» Так и у него ж четверо — мал мала меньше. Куда и ему без молока?

Выход один — Леонтию выделить корову. Из числа колхозных. План все равно не выполним, а семью спасем. Так завтра и объясню колхозникам на общем собрании.

Собрание было недолгим. А чего тут рассусоливать? Надо кормить детей Леонтия и пастуха? Надо. Ясно и без слов. Потому и быстро приняли решение, единогласно поддержали колхозники предложение своего председателя.

Радовались такому исходу дела пострадавшие, радовался и Журавлев. И когда он вскоре поехал в район на какое-то очередное совещание, по неопытности своей возьми да и похвались одному руководящему товарищу, как в «Пролетарии» заботятся о рядовых колхозниках. Думал: наверняка похвалят, в пример поставят. Ан черта с два! Руководящий товарищ как услышал о решении собрания, так и по щекам себя похлопал:

— А ну, Журавлев, повтори: не ослышался ли я насчет разбазаривания колхозного добра?

Иван Павлович и в мыслях не мог предположить, что не так его поймут, как он думал. Потому с еще большей наивностью сказал:

— Вы, надеюсь, пошутили, говоря о разбазаривании… Эх, если б вы видели, какими счастливыми выглядели после собрания Леонтий с пастухом! Жали мне руку и без конца благодарили. А чего меня благодарить? Это народу надо спасибо говорить, он поделился своим добром.

Руководящий же товарищ побагровел от негодования:

— Да ты хоть отдаешь отчет в своих действиях? Ты согласовал с нами? Да за такие вещи — под суд мало отдать! Ты государство подрываешь!

— Да не подрывал я. Мы ведь из добрых побуждений корову отдали инвалиду войны. Разве спасение детишек — это подрыв государства? Я думаю, наоборот.

— Молчать, анархист! Вот на исполком вызовем — там тебе и покажем, как надо думать в данное время члену партии большевиков.

Всю дорогу из райцентра до Михайловки Журавлев искал крамолу в своих поступках. Но не находил: во-первых, хозяин движимого и недвижимого колхозного имущества — сам колхоз, он распоряжается им по своему усмотрению. Во-вторых, ради детей председатель старался, ради советских детей, которым возрождать богатство страны, коммунизм строить. Неужели, размышлял далее Журавлев, на исполкоме меня не поймут? Поймут, живые люди там будут сидеть, а не такие вот ходячие столбы.