Киоко

— Танцор, — ответила Киоко,

Не знаю почему, но мне подумалось: что-то тут неладно. Сочетание испанского имени и профессии танцора показалось мне зловещим. В конечном итоге мои предчувствия оказались верными. Плохие предчувствия всегда оказываются верными.

Дом находился на углу, несколько в стороне от невзрачного жилого квартала в Квинсе.

Он выглядел чуть лучше, чем исправительный дом или благотворительное учреждение вроде

«Редхук» в Бруклине. Хотя трущобой его не назовешь. В Нью-Йорке и трущоб-то уже не осталось. Часть Бронкса — вот практически и все.

Во всяком случае, мало кто по своей воле стал бы жить в том месте, где я припарковал свой лимузин. Обычно средний класс как чумы боится этих кварталов, где на каждом углу находится пиццерия, обслуживающая по талонам социальной помощи безработных. Детей вокруг было мало, и это меня успокоило. В таких бедных кварталах большой черный лимузин — прекрасный объект для ненависти и мелкого хулиганства детворы. Я сам в детстве был таким же. Киоко, похоже, удивилась, что ее Хосе мог жить в таком месте. Я испытывал легкое беспокойство: обстановка не навевала мечты о счастливой встрече после долгой разлуки.

Мы вышли из машины и уже направились ко входу, когда одно из окон распахнулось и в проеме показался истощенный, странно одетый субъект. Увидев нас, он закричал: «Заходите скорее, я вас ждал». У него был зловещий вид, к тому же он оказался больным СПИДом.

— Он, должно быть, знает, в какой квартире живет Хосе, — сказала Киоко и поспешила войти в дом.

Я не хотел вмешиваться в то, что меня не касается, но все-таки предупредил Киоко. Я отлично знаю, что ВИЧ-инфекция не передается просто так, но все же сказал ей:

— Не вздумай подавать ему руку, слышишь?

На входной двери висела табличка, извещавшая о том, что в этом доме администрация Нью-Йорка по низким ценам сдает квартиры молодым творческим работникам. Дешевая акриловая табличка, покрытая флуоресцентной краской. В шелесте ветра, казалось, был слышен шепот обитателей дома: мы все творческие люди…

Худого субъекта, одетого в странное подобие японского кимоно, звали Дэвид, и он оказался художником. Комната, в которой он жил, была завалена картинами. Ни о чем нас не спросив, он сразу принялся объяснять, что прижимает бумагу к надгробным надписям на памятниках знаменитым людям; Энди Уорхолу[6], Дженис Джоплин[7], Джимми Хендриксу[8]. Потом натирает ее красками, чтобы надпись проступила. Затем раскрашивает, и получаются такие вот картины. Все стены его комнаты были густо завешаны полотнами с именами ушедших знаменитостей. Ни мне, ни Киоко совершенно не были интересны эти работы. Какая-то неоформленная, хаотичная энергия исходила от этих картин, и, в довершение всего, Дэвид безостановочно кашлял, что усиливало во мне тревожное чувство. Каждый его вдох прерывался кашлем, и между этими приступами кашля он торопливо говорил. Я знал, что вирус не передается ни по воздуху, ни через слюну, но все равно чувствовал дискомфорт от присутствия истощенного СПИДом больного, который беспрестанно кашлял в полуметре от моего лица.

Дэвид продолжал свой монолог. Он принял нас, меня и Киоко, за торговцев, пришедших купить его работы. Я не знаю, как выглядят скупщики картин, но, да мой взгляд, вряд ли они похожи на нас. Они наверняка не носят курток, купленных за семьдесят девять долларов.

Было очевидно, что Дэвид слегка не в себе. По одному его виду можно было понять, что вирус уже начал разрушать его мозг. Он так долго ждал появления скупщиков, что, увидев, как к дому подъезжает шикарный лимузин, он вообразил себе, что это торговцы картинами могут ездить в таких автомобилях. В конце концов, он понял, что ошибся, и его лицо приняло выражение такой грусти, что мы содрогнулись.

— Дело в том, что я болен, и если скупщики картин не появятся, то мне не на что будет покупать лекарства. Представители социального здравоохранения предлагают мне переехать в их учреждение, но если я соглашусь, то больше не смогу свободно писать, как сейчас, — объяснил он нам между двумя приступами кашля.

— Здесь должен проживать танцор по имени Хосе Фернандо Кортес, вы знакомы с ним? — спросил я его. Мне приходилось говорить очень громко, чтобы его кашель не заглушил звука моего голоса.

— В доме живут пять танцоров, — ответил он, но ни одного из них не зовут Хосе.

Четверо из них девушки, а пятый хотя и мужчина, но по национальности финн, а ни одного финна не могут звать Хосе.

— Может быть, он жил тут раньше и недавно переехал? — спросил я, но Дэвид покачал головой.

— Я уже четыре года живу здесь, и ничего не слышал ни о каком Хосе.

Когда он произносил эти слова, у него начался ужасный приступ кашля. К моему огромному удивлению, Киоко вытащила из сумки коробочку с пастилками от кашля, подошла к Дэвиду и предложила ему одну. Я чуть не остановил ее! Пастилка не может унять кашель, если легкие у человека все в дырках, однако, как это ни странно, кашель на какое-то время затих.

До сих пор не могу забыть выражение лица Киоко, с каким она подошла к Дэвиду, протягивая коробочку с пастилками. Совершенно естественное выражение для человека, который, видя страдающее существо, спешит дать ему лекарство. С тех пор я не раз вспоминал ее лицо. Я не знаю, свойственно ли это всем японцам или только Киоко, но я был поражен. Я думал, она будет разочарована, ведь Дэвид только что сказал ей, что никакого Хосе в доме нет.

Она специально приехала из самой Японии, чтобы увидеться с ним, и, если вспомнить ее собственные слова, «Хосе и его танцы спасли ее». Однако, я не знаю, как это выразить, в лице ее не было и тени печали. Ни следа того, что девушка только что пережила тяжелый удар. И не похоже было, что она собрала всю свою волю, или что она играла «на публику», или поступала так, чтобы исполнить последнюю волю своей бабушки, — нет, ничего такого. Она напоминала красивый горный ручей, который, безмятежно журча, течет с вершины в долину. Я впервые в жизни видел у человека подобное выражение лица. И до сих пор не могу его забыть, так оно меня растрогало.

— Эй, погодите минутку, я знаю, в какую студию ходят все танцоры нашего дома, вы, возможно, сумеете там узнать что-нибудь о вашем Хосе, если он танцор и жил здесь до меня.

Говоря это, Дэвид писал что-то на листочке из блокнота. Его пальцы были такие тонкие, что, казалось, сожми их немного сильнее, и они сломаются. Шариковая ручка — и та толще.

Место, о котором шла речь, находилось совсем рядом с домом Джоан, менее чем в двух кварталах от нее. Наша сделка предполагала, что за сто восемьдесят долларов я отвезу Киоко в Квинс и обратно на Манхэттен, но мне захотелось закончить путешествие у дверей танцевальной студии. Как только мы вышли от Дэвида, Киоко без единого слова устроилась на заднем сиденье и молча наблюдала пустынный пейзаж Квинса, разворачивающийся за окном.

На нее было больно смотреть. Не то чтобы девушка сильно переживала, но, как бы это сказать, у нее была сила воздействия на людей. Коллеги часто говорили, что, глядя на японцев, совершенно невозможно понять, о чем они думают, но это неправда. Во всяком случае, Киоко была совершенно другой. Мне, например, было достаточно, чтобы она взглянула на меня с веселой улыбкой, и я уже чувствовал себя невероятно счастливым, и, напротив, если казалось, что она сердится, пусть лишь одно мгновение (это случилось всего раз), у меня возникало ощущение, что я совершил по отношению к ней что-то ужасно неправильное. А когда у Киоко был грустный вид, то для окружающих это было подобно концу света.

Вдруг в той танцевальной студии, куда мы направлялись, никто никогда не слышал о Хосе, что тогда? У меня лично не было никакого желания видеть выражение лица Киоко в тот момент. Вот почему я хотел высадить ее у дверей студии и сразу же отправиться к Джоан.

Я не хотел бросать девушку, но мы договорились о поездке в оба конца. И, хотя я ее немного надул (обычный тариф — шестьдесят долларов в час), но мы попали в пробку в тоннеле, и на всю поездку ушло почти три часа. Поэтому, утешал я себя. Господь не будет слишком на меня гневаться. Как же я ошибался…