Страница 64 из 74
На площади перед Большим театром развернувшиеся поперек обычного движения синие «Жигули» с распахнутой водительской дверью с места врубают задний ход и на запредельной скорости врываются на тротуар. Люди едва успевают разбежаться в стороны. Зад «Жигуля» врезается в рекламный щит. Кр-р-рах! Странно, что еще никто не упал замертво. В ста метрах отсюда уже несут кого-то на огромном полотнище триколора как на носилках. «Скорой» не подъехать. Подбегаю ближе — не Арата! Японца эти сраные «патриоты» на свой флаг не положили бы. Всматриваюсь — некто на флаге шевелится, жив!
— Рассия! Рассия!
Окончательно сбив дыхание, останавливаюсь. Колет в боку, будто проглотила ежа. Бегать я никогда не умела. На физкультуре кросс добегала последней, хватая воздух ртом, как рыба. Белая больничная униформа на мне стала грязно-горелого цвета.
Пока стою, держась за бок, чувствую, что кто-то замирает рядом. Оборачиваюсь. Два «дизайнера». Если Лешка велел меня охранять, то прозорливая Агата умудрилась послать охрану за мной даже в это пекло.
В руках у одного из «дизайнеров» мой кофр, которому я радуюсь запредельной радостью четвертого или пятого уровня подсознания. Спешно достаю камеру, и теперь, когда руки машинально делают дело, боль из правого бока уходит, «иголки» растворяются в ремесленной привычке. Рас-сия! Рассия, вашу мать!
Оранжевое, черное. Фон хорош, но цвет горящей «Ауди» не слишком гармонирует с залпом огня. Вот если бы подожгли что-то черное. Профессиональная циничность. Ага, вот и черный. «Гелентваген» горит. И номер знакомый — палки единичек и бублики букв «о». Вмятина на бампере и правом боку. Бедный «Связьтраст»! Теперь соседи решат, что и футбольный проигрыш Японии вкупе с погромом организовала я!
Вместе с медленно остывающей толпой кадр за кадром двигаюсь маршрутом этого беспредела за угол на Тверскую, мимо Думы, разукрашенной такой же, как у других зданий, паутиной битых стекол. Двигаюсь по проезжей части — по тротуарам идти опасно, осколки витрин время от времени с грохотом вываливаются на асфальт, то звучно раскалываясь, то складываясь, как огромные листы мятой бумаги. Перепуганные сотрудники ювелирного спешно спасают свои выставочные экземпляры. В соседних витринах спасать уже нечего. Парочка «отболевших» с такими же триколорными харями, разинув пасти, гогочет, прикладывая к своим торсам бордовое кружевное белье из разграбленной витрины бутика.
Напротив мэрии «заболевшие» уже лупят по машинам и стеклам огромными металлическими конструкциями, выдранными из недостроенного помоста около памятника Долгорукому. Про «Рассию», которая «Оле!» и «Вперед!», здесь уже никто не кричит. Бьют молча, но столь же неистово. Все больше по дорогим витринам.
— Вот тебе и День независимости, б..!
Оборачиваюсь на голос. Парень, старше среднего возраста этой крушащей толпы, но явно моложе меня, заметив мое недоумение, поясняет:
— Помост ко Дню независимости России строить начали, через три дня здесь шествие будет. Дошествовались! Уроды, — шепчет он тихо, чтобы не слышали те, кому это определение адресовано.
У парня в руках любительская видеокамера.
— Если «уроды», то снимаешь зачем?
— Так сейчас эти, из новостей, набегут. Сами пропиздят, потом кинутся искать съемку у очевидцев событий. Я — очевидец. В 91-м, жаль, у меня камеры еще не было. А в 93-м летом успел купить «соньку» за немереные тогда деньги 800 долларов, так америкосам свою октябрьскую съемку пристроил сразу за тысячу. А сейчас почище 93-го будет. Я здесь две революции пережил. Ничего подобного не видел!
Кому война, а кому и мать родна…
— А сегодня-то японцы и подавно купят. Только ставки выросли. За штуку какой дурак отдаст! — продолжил предприимчивый очевидец. И резко смолк, кинувшись снимать, как разогнавшаяся «восьмерка» с высунувшимся из окна пьяным водителем подбивает какого-то парня. Несколько раз подпрыгнув на капоте, он отлетает на другую сторону Тверской и падает на асфальт.
С трудом нахожу силы подойти посмотреть — не Арата? А что, если я уже забыла лицо своего японского мальчика? Такое бывает, когда вспоминаешь человека ощущением и вдруг понимаешь, что не можешь вспомнить лицо.
Подбежавшие врачи — благо около мэрии нашлась «скорая» — переворачивают несчастного. Не Арата. Радоваться бы, но у меня опустились руки. А доморощенный камера-мен протискивается поближе — запечатлеть.
— Во, б.., кадр! Эх, заговорился, чуточку бы раньше начать снимать!
Но я уже не слышу и не могу заставить себя посмотреть, жив парень или нет. Меня мутит. Вкус «четвертьшведовых» пилюль, регулярно изрыгаемых в последние дни, осел во рту и теперь вырывается наружу. Скрючившись за недомонтированным к празднику независимости парадным помостом, изрыгаю из себя все «накачки» и все страхи прошедших недель. Мать вашу, что же это за независимость такая, которую приходится исторгать из себя пополам с чужими наркотиками и своим погромом… Мать вашу… Вашу мать…
Рассия! Рассия! Вперед!
Чуть рвота отступила, как один из «дизайнеров», тактично возникший за спиной только в эту минуту и ни на мгновение раньше, протягивает невесть откуда взявшуюся бутылочку воды.
— Пойдем.
Поворачиваем в Столешников, намереваясь окольным путем двинуться в сторону дома. Где же ты, Арата? Одного сына спрятала, чтобы не сходить с ума, так другой нежданно нашелся и пропал.
— Ищут, — не отстающие от меня «дизайнеры» читают мои мысли. Они то и дело почти незаметно переговариваются по невидимым рациям и по мобильным. Докладывают: — На данный момент один пострадавший со смертельным исходом. Не японец. Избиты несколько молодых людей азиатской внешности. Один из них гражданин Японии, приехавший на конкурс Чайковского. Не ваш?
— Чайковского? Наверное, не мой. Хотя кто его знает. Чуть левее.
— Что? — не понимает первый из «дизайнеров».
— Подвиньтесь чуть левее. Вы попадаете в кадр. Пришла в себя. Замечаю, что радуга над лужей дугой
пересекает кадр. Успеваю щелкнуть затвором. Радуга вырастает из струи воды, смывающей с мостовой кровь и грязь. Власти уже успели прислать поливалку, чтобы заметать, точнее, замывать следы.
По Дмитровке снова выходим на Манежную. Нас пытаются не пустить возникшие милиционеры — раньше-то где были, родные?
— Пресса.
Не действует. Не столь вид моих фотопринадлежностей, сколь убедительность моих провожатых срабатывает, нас пропускают.
Толпа редеет. Спешно пригнанный кран переворачивает с головы на ноги и грузит на транспортеры остатки автомобилей.
— Приехали показать ребенку Красную площадь! — приговаривает женщина рядом с еще перевернутым «Жигуленком» с немосковским номером. — Показали!
Возникли автобусы с омоновцами и милицией. Несколько минут назад убегавший от толпы милиционерик теперь лупит зажатого между автобусами пацаненка, по виду более юного, чем остальные погромщики. Пацаненок, как и вся схлынувшая толпа, с одуревшими глазами и с флагом на щеке. Но в ярости маленького мента он не виноват. Милиционерик отыгрывается на отставшем от толпы парнишке за собственный недавний позор.
Медленно бреду в сторону дома. Кроме слоя битого стекла и мусора да набежавших коллег с камерами, здесь почти никого и ничего. Подъезды к Старой площади блокируют автобусы с военными. Съезд на Ильинку уже перекрыт. Это тебе не август 91-го, когда с этого же угла я снимала листки секретных документов, словно в замедленной съемке летящие из цэковских окон. Американцы, на которых стринговала, послали снимать «штурм» ЦК. А штурма и не случилось. Одна видимость. Предприимчивый частный камерамен прав — куда той «революции» до этого спортивного соревнования!
— Расходимся! Расходимся!
На нашем углу останавливаются еще несколько автобусов со спецназовцами. Капитан подозрительно смотрит на мой больничный наряд. И чем ему наряд мой не понравился? Ничем не хуже обмоток из государственного флага, как у того плюющего кровью парня с расцарапанной рожей и с выбитыми зубами.