Четвертый разворот

— Я тебе очень благодарна, — тихо сказала Глаша, когда я замолчал. — Отчего-то мне казалось, что все так и будет.

Она помолчала и спросила, не боюсь ли я теперь пригласить ее в дом. Я отшутился, сказав, что теперь боюсь еще больше, и подумал, что понимает она меня все же по-своему, и с этим ничего не поделаешь.

— Знаешь, — продолжала она весело, — он, похоже, раздумал уходить. Стал такой тихий, ходит по квартире да воду пьет, даже противно. Эх вы, мужчины, жениться смелости не хватает...

Она вроде бы даже жалела, что муж остается, и все же это была радость: все ведь пойдет по-прежнему, привычно. Хотелось сказать, что Рогачев и не собирался уходить, но вместо этого я заговорил о том, что дело не в женитьбе и не в смелости — жизнь знакомит нас, а она лучше знает, что к чему, но мы этого не понимаем и не ценим: чуть что не по-нашему, мы человека в сторону. Она прервала меня, сказав, что я все усложняю, и спросила:

— Ты это обо мне?

— Нет, — ответил я. — Просто каждый теперь может жить один, хотя никто и не признается. Мне сложно объяснить, но в тот вечер, когда я ждал тебя, я вдруг почувствовал, что люблю тебя по-человечески, иначе откуда бы взялась боль, да и не гонялся бы за тобой как сумасшедший. А прошло время, и что-то изменилось...

Глаша, наверное, стала понимать, к чему я клонил, притихла, и мне показалось, что она пропала.

— Глаша! — позвал я ее. — Ты меня слышишь?

— Да, — откликнулась она не сразу. — Ты так говоришь, что... Давай встретимся и обсудим, а?

— Из нас вышли бы хорошие друзья...

— Боишься?

— Нет.

— Тогда позвони мне, — попросила она так, что я едва не согласился. — Это очень важно.

— Не обижайся и постарайся меня понять. Я сказал правду.

— Постараюсь, — пообещала она вдруг изменившимся голосом. — Спасибо за правду и любовь человеческую! — Она издевательски произнесла последнее слово и добавила: — Я тебя ненавижу!

И повесила трубку.

Я вздохнул: ненависть — такая награда, которую получает не каждый. Было о чем задуматься, и не утешало даже то, что Глаша больше не позвонит в мою дверь и не встретит после рейса. Последние ее слова заставляли снова и снова думать о том, что я вызываю в людях ненависть. Тут ведь не только одна Глаша, так что было о чем задуматься...

Это же пришло мне в голову, когда на пороге моей квартиры появилась Лика: позвонила осторожно, но вошла так смело, что проскочила мимо меня. Признаться, я удивился тому, что она меня разыскала. Точно так же, как Глаша, она прошла на кухню, не разделась и, остановившись около стола, стала глядеть в окно. Когда же она повернулась, я увидел, что у нее покрасневшее заплаканное лицо.

— Что? — спросил я. — Татьяна?

Лика заплакала тихо, а затем все громче, и сквозь слезы сказала, что Татьяна погибла. Я не понял, точнее, подумал о гибели в переносном значении, набрал стакан воды и заставил Лику выпить. Она выпила, но успокоиться не могла, плакала и размазывала по щекам слезы. Все же из отдельных слов я понял, что Татьяна вчера ехала в аэропорт встречать наш рейс, машина при обгоне ударилась о грузовик, отскочила и остановилась, но и этого оказалось достаточно, чтобы Татьяна разбила голову.

— Потеря крови, — говорила Лика, всхлипывая и некрасиво растягивая губы. — Врачи ничего не смогли...

Еще она сказала, что матери Татьяны дали телеграмму и что в ее комнате стоят собранные к переезду вещи; кажется, это она повторила дважды. Я еще не верил в гибель Татьяны и ждал, что Лика вот-вот признается в розыгрыше. А она и всхлипнула, будто бы засмеялась, и я с надеждой взглянул на нее.

— Она собралась переехать к тебе, — сказала Лика, вытирая пальцами слезы. — Хотела встретить и во всем покаяться... Я это знаю...

И только теперь до меня дошло, что Татьяна погибла; подумалось, надо что-то делать, куда-то идти, но вместо этого я сел на табуретку, закурил и предложил сигарету Лике. Хотя зачем ей сигарета... Она уже говорила, что надо поехать к Татьяне на квартиру. Я молчал, но после делал все так, как говорила она: мы ездили на площадь Мира, затем в службу бортпроводников. Там уже вывесили некролог и собирали деньги на венки. Оформлять необходимые бумаги мы не могли, и надо было ждать приезда матери; Лика предположила, что, возможно, мать заберет Татьяну в Белозерск. Лика сказала, что надо бы приготовить форменный костюм, поскольку Татьяна летала, но лучше спросить меня, потому что мы собирались пожениться. Она говорила это какой-то бортпроводнице, и та поинтересовалась моим мнением. Я ответил, что мне безразлично, но, наверное, форменный... Она как-то странно поглядела на меня и торопливо кивнула.

Под вечер мы договорились с Ликой встретиться завтра на вокзале и расстались. Я приехал домой, зашел в квартиру, сел в кресло перед выключенным телевизором и сидел, и помню, мне казалось странным, что я сижу, в то время когда Татьяны нет в живых. Воспоминания навалились на меня, и немного прошло времени, пока я додумался, что мысли, как ни говори, материальны: Татьяна погибла потому, что была нам не нужна, и каждый из нас так или иначе рад был избавиться от нее. Конечно, никто из нас даже мысленно не признавался себе в этом. И тогда подумалось, что все, кого постигла такая участь, погибли только потому, что их не любили. Мне вспомнилось, как Лика сказала бортпроводнице: «Они собирались пожениться...» — этим доказывая, что у Татьяны есть хотя бы один близкий человек — я. И внезапно мне вспомнились сваленные в беспорядке вещи Татьяны: сумки, чемодан, какие-то свертки; когда я увидел их, что-то показалось мне необычным, но тогда я не додумал, а теперь мне стало ясно, что Татьяна вернулась в свою комнату. Значит, она не собиралась переезжать ко мне; действительно, если вспомнить все, что произошло за последнее время, она никак не могла решиться на такое. Просто что-то произошло, что заставило ее уйти от Рогачева. Но что? Этого я не знал, как не знал и того, зачем она ехала в аэропорт. Кого она хотела встретить? Об этом знала Лика, но, вспомнив ее слова, я понял, что она хитрит и поворачивает так, что наши отношения с Татьяной наладились. Впрочем, была ли теперь какая-нибудь разница... Я помнил о встрече на вокзале и заранее боялся посмотреть в глаза матери; мне казалось, она сразу поймет, что именно я виноват в гибели ее дочери.

Накануне для похорон Лика потребовала, чтобы я позвонил Рогачеву и попросил его не приходить. Я забыл о нем за всеми делами, разговорами, переездами и никак не мог взять в толк, зачем ему звонить.

— Пусть знает, — ответила она сердито, когда я спросил. — Позвони и скажи, что ему... Иди звони!

Ясно было, она что-то не договаривала, и я не стал спрашивать, иначе она снова бы повторила, что Татьяна ехала ко мне. За эти дни Лика привыкла мной командовать, ходила неотрывно, как тень, и спорить не хотелось. Я позвонил Рогачеву и, не здороваясь, сказал:

— Прошу тебя, не приходи...

Он ничего не ответил, помолчал и повесил трубку.

Я потоптался в автомате, подумав, что это все же несправедливо и надо бы набрать номер снова, но Лика стерегла меня, вырвала из будки и потащила дальше.

— Она ехала к тебе, — сказала Лика, угадав мои мысли. — Запомни это навсегда.

Я ничего не ответил.

День похорон выдался холодным; утром падал мелкий сухой снег, а затем стал накрапывать дождь. Небо было низкое, тяжелое. Темные лохматые облака нависали над кладбищем, кропили водой могилы, редкий кустарник, всех нас и бойкий тракторец заморского рода, который готовил могилу. И то, что это происходило на наших глазах, только усиливало безрадостную картину похорон. Все смотрели на работу ковша, и это было тягостно. Мать Татьяны, невысокая женщина в черном платке, уже не плакала, только неотрывно глядела на дочь. Рядом с нею стояла наша бортпроводница, укрывая зонтом и ее, и лицо Татьяны. Начальник службы бортпроводников сказал, что Татьяна летала и у нее было прекрасное будущее; Лика пыталась говорить, но только расплакалась. Вот и все, но крышку пока не закрывали, давая возможность проститься, взглянуть последний раз. Сзади меня какие-то две женщины тихо разговаривали, и одна из них сказала, что Татьяна выходила замуж. Наверное, она показала на меня, потому что другой голос живо подтвердил: