Четвертый разворот

Вчера я, как обычно, позвонил в штаб, чтобы уточнить время вылета. Ответил женский голос. Я назвался и добавил:

— Экипаж Рогачева.

Было слышно, как шуршит бумага, а затем дежурная назвала номер рейса и время, и, пока она говорила, мне стало понятно, что это Татьяна.

— Таня, — позвал я ее. — Почему ты на телефоне?

Татьяна не ответила, но повторила рейс и время.

— Не молчи, прошу тебя. Нам давно надо поговорить...

Она снова повторила время и повесила трубку.

Я постоял, раздумывая, позвонить ли еще раз или же поехать в штаб, но мне вспомнилось, как хозяйка Татьяны говорила: «Нету ее, нету!..» — и отправился домой.

Сегодня в аэропорту я повстречал Лику; она обрадовалась мне и рассказала, что несколько раз заезжала к Татьяне, они подолгу разговаривали и однажды вместе поплакали. Лика ждала, что я поинтересуюсь причиной слез, но я промолчал.

— Не отчаивайся, — сказала она, приняв, наверное, молчание за грусть. — Я теперь разобралась, она сама не знает, чего хочет, но он... он скоро получит отставку. Я вас поженю...

Последние слова она обратила в шутку, но было видно, что вся эта история волнует ее вполне серьезно: у нее появилась как бы цель в жизни. Она сообщила, что Рогачев просил Татьяну подождать немного, пока все успокоится. Мне припомнился присмиревший Рогачев, и подумалось, что теперь ему хочется как-то замять историю: видать, развалины Колизея тянули больше.

— Ой, слушай! — воскликнула Лика, взяв меня за руку. — Вчера вспоминали тебя. Отчего она говорит, что ты одно думаешь, другое делаешь? Я защищала тебя, ты ведь не такой?

— Она права, — сказал я. — Но так делаю не только я, но и она тоже.

Лика ответила, что это для нее сложно, и посоветовала мне радоваться тому, что Татьяна вспомнила обо мне. Похоже, она приписала себе маленькую победу и поэтому уверяла, что заставит Татьяну вернуться ко мне. А я не знал, радоваться этому или, напротив, грустить: запутался окончательно.

— Я ей говорю, встретились бы да обсудили, — продолжала Лика, поглядывая на часы, — а она мне: «Он честнее себя, потому что заботится только о себе. А ты поступаешь не лучше, но вид такой, будто бы тебе больше нечего делать, как спасать меня!» Ты представляешь, это она мне... Но я все равно докажу ей. Ты простил ее? — спросила она вкрадчиво. — Скажи мне сейчас?

Я кивнул, чтобы не продолжать этот бессмысленный разговор; Лика обрадовалась и, сказав, что ничего другого она от меня не ожидала, умчалась. Я пошел в штурманскую и, пока рассчитывал план полета, думал о Татьяне: не позавидуешь, если обстоятельства заставят вернуться к человеку, которого она ненавидит. Улыбка Лики и ее радость казались более чем неуместными. Впрочем, дело не в ней и не в Татьяне: просто все так повернулось, что ничего нельзя исправить. И мне пришло в голову, что, если Татьяна вернется ко мне, я ее возненавижу... Я перестал писать, поглядел на план полета и подумал, что сейчас надо бы встать и уйти. Но куда уйдешь? Да и как? Я должен был лететь.

В это время в штурманской появился Саныч, поздоровался и шутливо сказал:

— Давненько не виделись.

— Да, — согласился я. — Давно.

И стал дописывать план, понимая, что хочу я того или нет, но через час мы будем лететь на восток; и там, в кабине, для меня все будет понятно, знакомо, и там пропадет необходимость думать.

Глаша подкараулила меня вечером около дома и сразу сказала, что с мужем происходит что-то неладное: он почти не разговаривает с нею, собрал чемодан и, вероятно, приготовился к уходу. Я шутливо заметил, что многие в семьях не разговаривают годами, так что это ни о чем не говорит; что же до чемодана, то это серьезнее.

— Я же говорила тебе, что он нашел комнату, — добавила Глаша довольно спокойным голосом. — Что же делать?

Я задумался: что-то не сходилось. Лика уверяла меня, что Рогачев получит отставку, да и вид у него был совсем не бравый, казалось, он в чем-то крепко раскаивается. Но зачем бы ему демонстративно собирать чемодан, если он вполне мог уйти тихо? Или же он к чему-то подталкивал Глашу? Я спросил, знает ли он о ее приходе ко мне.

— Ты что! — испуганно сказала она. — Меня же во всем и обвинит, так распишет, что...

Я подумал, что чемоданом он вызывал жену на скандал: ему требовалась помощь; вероятно, он не знал, как замять историю, и надеялся на Глашу, которая в этом случае должна была, защищая семью, защитить и его.

— Он никуда и никогда от тебя не уйдет, — сказал я. — И не женится на Татьяне.

Глаша недоверчиво поинтересовалась, отчего я так уверен, я ответил, что просто знаю. Ей этого показалось мало, и она стала говорить, что надо бы сделать так, как она просила: намекнуть Рогачеву, что мы встречаемся.

— Лучше бы детей рожала, чем строить какие-то планы, — посмеялся я и добавил: — Он никуда не уйдет...

— Знаешь... — начала она, но я перебил и сказал, что теперь женщины перехитрили не только мужчин, но и себя самих, а это к добру не приведет.

— Знаешь, — повторила она, не откликнувшись на мою шутку, — прошлый раз я говорила тебе о детях, о семье. Это совсем не так. Я думала... Я думала, — повторила она нерешительно, — ты говорил о тяжести, о том, что мы становимся другими... Так вот я сама не хочу с ним жить, понимаешь? А почему ты не приглашаешь меня в дом? — спросила она. — Боишься?

Что было ответить? Что женщины после тридцати сходят с ума и что это пройдет к зиме? Или же что-то другое, что, как я понимал, было бесполезно, как бесполезно все, что бы я теперь ни посоветовал. А она смотрела на меня и ждала: получалось, ей некуда было идти, кроме как ко мне.

— Боюсь, — ответил я, хотя ни бояться, ни терять мне было уже нечего.

Такого ответа Глаша не ожидала, она растерялась.

— Я все равно скажу ему, — произнесла она наконец. — Ведь это правда. Не осуждай меня...

— Ты хочешь погулять подольше, а потом прийти и покаяться? В этом снова твой план? Да? Скажи!

— Ты ничего не понял! — бросила она зло, повернулась и ушла.

Мне хотелось сказать, что я понимаю, но не могу ничем помочь, потому что через себя не переступишь; поглядел ей вслед, и чувство, похожее на раскаянье, промелькнуло в моей душе; подумалось, что, быть может, и вправду чего-то не понимаю. Я хотел окликнуть Глашу, но сдержался — если бы окликнул, то все произошло так, как задумала она.

Придя домой, я снова думал о Рогачеве: и снова выходило, что он не оставит Глашу. Кажется, мне хотелось оправдаться перед собой. А что, если Глаша сказала другое?.. Значит, я обвинил ее совершенно напрасно? К чему тогда все то, о чем я говорил ей прошлый раз, да и все, о чем я думаю последнее время? Я выскочил из дома на проспект, остановил машину и поехал к дому Рогачева, надеясь перехватить Глашу и сказать, что я понимаю ее, но... Впрочем, я точно не представлял, что скажу, тогда для меня самым важным было встретить ее. В квартире Рогачева светились окна, мелькнула чья-то тень. Я прождал часа полтора, но Глаша не появлялась, и я подумал, что она сделает точно так, как я сказал. Мысль эта разозлила меня: «Почему в голову лезет только худшее? — спросил я себя. — Ведь она может просто гулять, заехать к подруге...» И в этот момент я заметил в окне Глашу, она смотрела в мою сторону. Видеть она, конечно, меня не видела, потому что я стоял под деревом. Но все равно мне стало легче: Глаша приехала на машине и, разумеется, раньше меня.

Без колебаний я вошел в телефонную будку и набрал номер, решив, что скажу ей об ожидании, но к телефону подошел Рогачев, и мне пришлось повесить трубку.

Сначала я намеревался позвонить на другой день из аэропорта, но забыл и улетел. А когда вспомнил, то подумалось, что звонить совсем не надо. Я и не позвонил, но посмеялся над собой: что я за человек — задумаю сделать то-то хорошее, вскинусь и успокоюсь, как усну. Татьяна была права, когда говорила, что я одно думаю, а делаю совсем другое. Я позвонил Глаше и рассказал, как гонял к ее дому, как ждал, глядя на окна, объяснял даже то, от чего не набрал ее телефон раньше. И пока говорил, понял, то хотел бы ее увидеть.