Страница 36 из 65
И, тем не менее, искры посыпались из глаз красотки. Оглушенная, она свалилась на пол, жадно глотая ртом воздух, а взбесившийся Ишпак принялся награждать ее пинками. Если бы на нем были кованые немедийские сапоги, а не гирканские из мягкой оленьей кожи, то дело кончилось бы переломанными ребрами. Однако демоны были милостивы к Нэркес.
— Подлая, лживая тварь!— продолжал бушевать Ишпак.— Я все потерял! При старой власти я был главнокомандующим всей армии Сакалибы и начальником Гвардии Серебряных Грифов. А теперь я простой туменбаши — да и то, только на словах. А все мои посты занял этот западный варвар, да разорвут его волки Эрлика! И он еще осмелился заявить мне, что лишь благодаря тому, что я провел их в ту ночь в Цитадель Уту, меня оставили при Дворе и не тронули мое имущество, тогда как всех других ставленников Заркума и Шульги выслали из столицы и конфисковали все их добро! Какая «милость»! И в это время ты, обещавшая мне трон, спишь с этим мальчишкой-самозванцем. Ты добилась своего, а меня оставила для своих утех — наподобие конюха, к которому бегают знатные дамы, дабы он ублажал их.
Бывший военачальник был вне себя от ярости. Он задыхался и хрипел, не замечая в гневном запале, как придавленная к полу красотка подает у него за спиной отчаянные знаки немому рабу.
— Нет, я устал от этого. Довольно лжи! Я немедленно пойду к правителю и доложу ему обо всем. О твоих интригах, о твоем коварстве. О том, что ты уже три зимы как моя любовница, а также и о том, что до этого ты переспала со всем двором! Ведь ты спала даже с Заркумом! Думаешь, я не знал об этом? Я всегда знал это! Старый дурень, я закрывал глаза на все — я был ослеплен тобой. О, как я тебя любил! Но все! Конец твоей грязной игре. Я все расскажу Таргитаю — и он трижды возблагодарит небеса и своего друга Конана, который всегда сомневался в тебе. Этот варвар — неотесанный и жестокий человек, но он отнюдь не дурак! Он сразу раскусил, что ты за дрянь. Да, я сделаю это! Пусть меня лишат всех чинов и изгонят из страны. Пусть меня даже казнят, но я буду умирать смеясь! Потому что рядом со мной будут казнить тебя — визжащую, извивающуюся, как растоптанная гюрза! Ты будешь молить о пощаде, но все будут плевать тебе в лицо, и я добавлю свой последней плевок. Потому что большего ты не заслуживаешь, ведьма! Да, пусть я умру! Но это даже лучше, чем трястись от страха, думая о мести Заркума. Сейчас! Я свяжу тебя и поволоку к Конану и к правителю, в постели которого ты сейчас должна находиться. Пусть они…
Договорить он не успел. Огромный кулак немого раба обрушился на голову престарелого военачальника. Пошатнувшись, тот повалился на пол. Вся дрожа, Нэркес кое-как поднялась. Злобно сверкнув зелеными глазами на раба, она прошипела:
— Ты что, сразу не мог понять, что делать?— и раздраженно махнула рукой.— Что с тебя взять, скотина дикая!.. Все приходится делать самой!— проворчала она, и, нагнувшись над неподвижно лежащим телом, вынула свой любимый кинжал и аккуратно перерезала горло своему любовнику — от уха до уха.— Мне теперь только в мясники податься! — криво ухмыльнулась Нэркес, брезгливо вытирая кинжал об одежду трупа.— Вторая жирная птичка на моем счету!— подвела она жутковатый итог...
... Уже почти дойдя по потайному ходу до опочивальни, где продолжал безмятежно спать Таргитай, Нэркес хватилась перстня с дорогим аметистом, добытого в Стране Аримаспов. «Ну конечно!— сразу догадалась она.— Обронила, когда наклонялась над трупом. Видно, пальцы были скользкими от крови. Только этого мне не хватало!»
Аметист ей всего пару дней назад подарил Таргитай в знак своей любви.
— Ступай назад!— прошипела она рабу.— И не вздумай возвращаться без перстня. Убей любого, кто заметит тебя!
Аргиппей покорно кивнул и, накинув капюшон на лицо, бросился исполнять поручение госпожи...
Конан, бесшумно откинув полог, выбрался из шатра. Там внутри, разметавшись на подушках, осталась спать Бортэ, разомлевшая и теплая, как ребенок. Киммериец улыбнулся при мысли о проведенной с нею ночи любви. В страстных объятиях Бортэ он вновь ощутил себя юным безумцем, каким был когда-то. О, тогда он был неразборчив и жаден! Сколько мужского пылу он поистратил на жриц любви! Чего стоила одна только жизнь в Пустыньке — воровском квартале Шадизара. Тогда он еще не очень хорошо соображал, что к чему, и щедро сорил деньгами, меняя подружек, как зингарский гранд надушенные перчатки и кружева. Да ведь и деньги-то доставались ему без особых проблем.
А один раз его даже угораздило переспать с двумя десятками красоток в одну ночь! И все они были из гарема одного старого хрыча по имени... Бро Иутин, вроде бы так. Ну что же, в конце концов тот сам предложил. А вообще,— по-настоящему Конан впервые осознал ценность женской любви лишь после гибели Белит... Как ныло тогда его сердце! Все сокровища проклятого города, где настиг их крылатый демон, не могли заменить ему ее глаз, ее смеха, ее волос, ее губ... Боль долго не утихала тогда в груди Конана.
И после смерти Белит всякого хватало в бродячей жизни киммерийца. Выли в ней портовые потаскухи, кабацкие девки, подружки на ночь, на седмицу, редко — на пол-луны. Были и более серьезные привязанности. Сейчас Конан уже и не мог припомнить все имена. Сколько их было! Как звезд в ночном небе, которое сейчас накрывало черной чашей шатер, стоявший на отшибе. Конан знал, что в пятидесяти шагах от него заливается богатырским храпом ведунья Мохира, бабушка прекрасной Бортэ. Она была не слишком довольна, когда ее любимая внучка вдруг вздумала разбить отдельный шатер, но против Конана в принципе ничего не имела.
Вдохнув полной грудью свежий, напоенный полынным ароматом воздух ночной степи, киммериец мягкими шагами направился к коновязи, где терпеливо дожидался верный конь. На миг у него возникло желание вернуться обратно, лечь к разомлевшей во сне девушке, прижаться к ее горячему, нежному телу, легко, тихо, чтобы не разбудить, ласкать ее...
Помотав головой, чтобы сбросить наваждение, Конан стремительно направился к коню. Определенно, после смерти Белит что-то перевернулось в его душе. Иногда начинала у него вдруг ныть мощная, равнодушной скалой принимавшая на себя все раны и царапины, грудь. Особенно по ночам, и даже не обязательно, когда он был один. Часто лежал он, не смыкая глаз, а рядом посапывала какая-нибудь очередная подружка, но от этого становилось лишь еще более тошно. Видимо, годы все же брали свое. И иногда вдруг ловил себя Конан на том, что утром, бредя с похмелья в поисках какой-нибудь завалящей таверны, глядит он — почти с завистью — на скромного ремесленника или крестьянина, чинно завтракающего на своем аккуратном дворике в окружении заботливой жены и выводка ребятишек.
Но в глубине души Конан понимал, что не сможет вынести такой жизни больше двух-трех седмиц,— взвоет от тоски и сбежит, бросив на произвол судьбы опечаленную родню. Ничего не поделаешь, бродяжья натура всегда пересиливала в нем естественную тягу к оседлой семейной жизни. Потому-то старался Конан не заводить шашен с милыми, скромными девушками, а предпочитал продажных красоток. С ними проще — монету в зубы, и с глаз долой. А до смерти Белит иногда еще и пинком под зад награждал. Ну а если и случалась у Конана любовь, то только с такими же неугомонными, как и он сам, искательницами приключений.
Но все равно — в результате Конан всегда оставался один. Хотя и говорится, что ворон ворону глаз не выклюет, а все же... Строптивый народ были все эти воительницы. А киммериец не любил терять попусту время на склоки с женщинами. Да если бы только так,— случалось и хуже. Женщина есть женщина, и какой бы отважной и воинственной она ни была — все равно ее рано или поздно подстерегала старуха с косой. Словно рок какой-то висел над Конаном: все его сильные привязанности обрывались трагически. Дело кончалось могилой или погребальным костром.