Страница 6 из 13
До Государства
Жизнь в Иерусалиме оказалась очень сложной. Самым трудным оказался психологический момент — беспокойство, сумеем ли мы обеспечить еду и жилье детям. "Великая сила киббуцной жизни — пишет Голда Меир — в том, что никто не переживает этих страхов в одиночку. Даже если это молодой киббуц или год неудачный и взрослые должны затянуть пояса потуже, для киббуцных детей всегда хватает еды". Действительно, жизнь была трудной, денег не хватало, родился второй ребенок, за детский сад для первого ребенка Голда платила «бартером» — стирала белье всего детсада. Но хуже всего — вспоминает Голда Меир — было то, что она была одна, не была, как в Мерхавии, частью коллектива, членом динамичного сообщества.
Для анализа биографии будущего премьер-министра важно еще вот что. Эти годы в Иерусалиме были для нее годами, можно сказать, некоторой изоляции от общества, точнее — изоляции от политики. Она сама пишет "я не знала никого, кроме своего ближайшего окружения". Она просто жила — как тысячи еврейских женщин. Но нечто национальное — вроде бы не религиозное, но кто может это определить? — было внутри нее. Она пишет, что когда увидела Стену Плача, "чувства мои изменились… Стена не осталась ко мне немой".
Экономика Палестины была в кризисном состоянии. Во-первых, она была не развита; а значит, было мало рабочих мест, да и капитал было не во что вкладывать. Трудно инвестировать в голую землю. Кроме того, арабский труд был весьма дешев. И наконец, британская администрация явно проявляла враждебность к евреям. Проблема громоздилась на проблему. Как саркастически замечает Голда Меир, "еврейский национальный очаг не процветал".
В 1926 году в Палестину приезжают родители Голды. В Милуоки отец накопил немного денег и купил в Палестине два участка земли — для того, чтобы жить в ней. Он сам построил свой дом, стал членом местной синагоги, начал исполнять в ней функции кантора, вступил в кооператив плотников. Потом они с женой организовали столовую и, хоть эта идея оказалась удачной, все равно жили весьма бедно.
В один прекрасный день Голде предложили работу в аппарате Гистадрута в Тель-Авиве. Это означало переезд и конец попыток полностью посвятить себя семье. "Но — пишет в своих воспоминаниях Голда Меир — за четыре года я уже поняла, что мое замужество оказалось неудачей". Обратите внимание, как она формулирует — не "наш брак", а "мое замужество". Она вполне трезво отдает должное отцу своих детей. "Он навсегда остался частью моей жизни — и, уж конечно, жизни наших детей. Узы между ним и детьми никогда не слабели. Они его обожали и виделись с ним очень часто. У него было, что им дать, как было, что дать мне, и он оставался для них прекрасным отцом даже после того, как мы стали жить раздельно…..он жил богатейшей внутренней жизнью, куда более богатой, чем моя, при всей моей активности и подвижности — и это богатство он щедро делил с близкими друзьями, с семьей и, прежде всего, со своими детьми". Хорошие слова, наверно, справедливые, хотя и удивительно трезвые. Остается непонятным все-таки одно — почему распался этот брак? Просто потому, что общественная работа оказалась для девочки Голды важнее семьи? Но все мы знаем ситуации, когда существуют браки, в которых муж погружен в работу — просто работу, или общественную — по самые уши. И ничего, по крайней мере ничего катастрофического не происходит. Жена немного страдает, немного гордится, немного помогает… или много, как жена Хаима Вейцмана. Но брак существует. Неужели дело в том, что то, что умная жена «прощает» мужу, а даже умный муж не прощает жене?
Но так или иначе, а Голда Меир с детьми переезжает в 1928 году в Тель-Авив (муж живет в Иерусалиме и ездит к ним на уикенды). Дети идут в школу, мама — работать, в "Женский рабочий совет" — подразделение Гистадрута. Это была, как позже напишет Голда, первая и последняя женская организация, для которой она работала. В основном она занималась профессиональной подготовкой: на специальных фермах девушек, приезжавших в Палестину, учили работать на земле.
Голда излагает свои взгляды по "женскому вопросу". Ее взгляды просты и понятны. Она считает, что мужчины и женщины равны и что не надо стараться женщинам быть лучше всех, чтобы чувствовать себя людьми. Она с обидой цитирует известную фразу Бен-Гуриона (см. эпиграф) и добавляет "сомневаюсь, чтобы какой-нибудь мужчина почувствовал себя польщенным, если бы я сказала о нем, что он — единственная женщина в правительстве". Логическая ошибка здесь очевидна. Если бы это сказала женщина, одна из женщин в чисто женском правительстве про единственного мужчину в нем — вот это стоило бы обсудить. А суть в том, какие качества считает говорящий сцепленными с полом. Если речь идет о настойчивости, решительности, уме, логичности как о мужских свойствах, то Голда Меир могла бы и не обижаться. Если бы в симметричной ситуации имелись бы в виду интуиция, способность к эмпатии, доброта, справедливость — то многие мужчины (например, вы и я) не обиделись бы. Завершает свое рассуждение о феминизме и своих отношениях с коллегами-мужчинами Голда Меир замечательной фразой: "жизнь работающей матери без постоянного присутствия и поддержки отца ее детей в три раза труднее жизни любого мужчины". Надо так понимать — в том числе и ее мужа.
Далее в своих воспоминаниях Голда Меир подробно рассказывает о том, как «разрывалась» между работой и детьми. Ситуация, знакомая многим советским женщинам, — точнее, тем из них, которые относились к своей работе неформально; если позволите употребить высокопарное слово — любили ее. Среди женщин-инженеров и ученых таких было довольно много. Так или иначе, но Голда все больше и больше погружается в работу. Она участвует в съезде Социалистического Интернационала в Брюсселе в 1928 году ("я совершенно забыла, каков мир за пределами Палестины; меня изумляли деревья, трамваи, лотки с цветами и фруктами"). Расширяется круг ее знакомств ("… я узнала тогда Шнеура Залмана Шазара, который стал третьим президентом Израиля; Леви Эшкола, ставшего третьим премьер-министром; Давида Ремера и Берла Кацнельсона; Иосифа Шпринцака — первого председателя Кнесета"). О всех них она пишет в своих воспоминаниях, особенно подробно — об их работе. Ее описания подробны и эмоциональны; можно сказать, что прочитав их, мы видим этих людей через их работу. Кому-то это может показаться несколько формальным; но задумаемся на минуту — что останется от нас, кроме сделанной нами работы? Не в результатах ли нашей работы состоит та наша "доля в мире грядущего", о которой говорили наши мудрецы? Да еще в детях — но их вместе с нами растит весь мир, и поэтому они радуют нас реже, чем сделанная нами работа.
В 1929-30 годах Голда Меир часто (по тогдашним критериям) ездит за границу — один раз в США и два раза в Англию. Она занималась пропагандой сионизма, рассказывала о Палестине. В своих воспоминаниях она, в частности, пишет: "меня изумил — и порадовал — интерес, который эти женщины проявили к разным оттенкам политических верований, представленных в те времена в политических фракциях ишува". В Америке Голда Меир повидала свою младшую сестру. Вкратце описав ее семейную жизнь, она констатирует, что в Палестину они не поедут. Описывая свое посещение Британии, Голда останавливается — естественно — на британской позиции по вопросу Еврейского национального очага и констатирует: "… не могу сказать, что меня так уж поражало, когда они обманывали наши ожидания. В те годы многие, если не все, палестинские евреи сохраняли патетическую уверенность, — несмотря ни на что! — что Британия будет верна своим обязательствам, несмотря на все усиливающееся арабское давление и на традиционную проарабскую позицию министерства колоний. Вероятно, такое нежелание смотреть фактам в лицо и увидеть, что британское правительство меняет взгляды на свою ответственность перед сионистами, коренилось в глубочайшем уважении, которое британская демократия внушала евреям, выросшим в Центральной Европе 19 века". Действительно, если вспомнить историю деятельности Хаима Вейцмана, который вырос в России, то видно, как он уважал британцев и Британию. Голда же выросла в значительной мере в США и Палестине — странах, по отношению к России более демократических, и британская демократия не вызывала у нее такого восхищения и трепета. Интересно еще и вот что — она совершенно не упоминает о Хаиме Вейцмане, вообще почти не пишет о тех, с кем не работала лично. Похоже, что евреи шли к своей цели по многим дорогам в густом лесу или, если угодно, по столь пересеченной местности, что редко видели друг друга.