Страница 17 из 26
И все-таки как это удивительно прекрасно — бежать на лыжах. Когда не думаешь о камере, о том, эстетично ли ты выглядишь, как падает свет, насколько правильная и ровная тянется за тобой лыжня. Бежишь так, как хочется твоему измученному, скованному, спеленутому рутиной телу, неправильно ставя ноги, некрасиво размахивая руками, падая и снова поднимаясь, чтобы лететь.
Я повернул в сторону от копошившейся в снегу второй группы и бросился на восток, через равнину. Вдаль, вдаль, к горизонту. Чувствуя во всем теле приятную дрожь возбуждения и восторга. Позади оставались отель, беготня, крики, кнопки на телефоне Мебиуса Кревски и он сам…
Я был один. Благословенное небо, Всеблагий Господи, наконец-то я был один! Я знаю, нехорошо так говорить и даже думать, но до чего же в наше время сложно устроиться таким образом, чтобы хоть на неделю, хоть на сутки, хоть на несколько часов остаться в одиночестве! Нет, я люблю свою работу, у меня нет никаких злых чувств к коллегам-актерам и ребятам из съемочной группы, и большинство из них вполне тактичные и приятные в общении люди. Но когда изо дня в день, из часа в час они непрерывно толкутся возле меня, сменяя друг друга, и нет никакой, ни малейшей возможности прекратить эту толчею, отделить себя от всех, запереться, отключиться…
Я был один. Дивное, потрясающее до основ все здание личности чувство. Я был один…
— Неплохо, инспектор, — раздался слева звонкий резкий голос. — Еще немного, и у вас будут хорошие шансы на победу в лыжных гонках для младших школьников.
От неожиданности я оступился, лыжа вонзилась в снег, нога вывернулась, и я, нелепо взмахнув палками, рухнул на бок.
— Восхитительно! — даже взвизгнув от юношеского восторга, захохотала Моник и захлопала в ладоши. — Да вы еще и превосходный комик!
Странно, что я не заметил ее. Девушка сидела немного в стороне, на черной туше своего Буцефала. В белоснежных маленьких ровных зубках дымился окурок. В больших, закрывавших половину лица очках отражалась моя жалкая, облепленная снегом фигура. И каждая моя неловкая попытка подняться отчетливо регистрировалась в их жестоком зеркале.
— Зачем вы здесь? — спросил я.
— Затем же, зачем и вы, господин инспектор, — криво усмехнулась Моник.
— Чтобы уединиться? — удивленно проговорил я.
— В каком-то смысле, — бросила Моник и снова захохотала.
Краем глаза я заметил у себя за спиной движение и, обернувшись, встретил неизменно доброжелательный и искрящийся неподдельным весельем взгляд голубых глаз из-под светлой, красиво растрепанной ветром челки.
— А, это вы, инспектор, — начал было Олаф, подавая мне руку, чтобы я мог подняться.
— Я не инспектор! — рявкнул я, окончательно взбешенный его дружелюбием и любезностью, и, оттолкнув его руку, сбросил лыжи и встал, отряхиваясь и тяжело дыша.
— Как хотите, — равнодушно пробормотал Андварафорс.
— Вот именно, как хочу!.. — прорычал я, сгреб в охапку лыжи и палки и, стараясь осторожно ступать на больную ногу, побрел в сторону отеля.
— Вам точно не нужна помощь? — поинтересовался Олаф.
Я не ответил, и вслед мне полетел звонкий хохот Моник.
Глава вторая
Даже увидев возле отеля несколько темных, трудно различимых с такого расстояния фигур, я все же надеялся проскользнуть незамеченным. Спина и нога чудовищно болели, мокрая рубашка неприятно липла к спине, а в ушах звенел издевательский смех самой восхитительной женщины на свете. Пожалуй, это был достаточный повод, чтобы не искать собеседников. Но судьба, однажды избрав мальчика для битья, удивительно постоянна в своем выборе.
— Возвращаетесь с поля сражения? — бросил Рон, откладывая газету. — Разбиты наголову?
— Скорее, на ногу, — ответил я, собираясь пройти мимо к двери отеля, но оператор остановил меня и указал глазами на скамейку, на которой помещался сам.
— Нет ничего лучше после Ватерлоо, чем хорошая порция портвейна, — пробормотал он.
— Смотря, на какой стороне воевал… — Я недоверчиво покосился на чашку в его руке. Это был не портвейн, а средненький Милин кофе, отдававший жжеными хлебными корками.
Меб делал вид, что пьет его, на самом деле чаще всего используя чашки как метательные орудия. До этого момента я был совершенно уверен, что кофе этот — совершенно особенный, специфический разряд бутафории и его вообще никто не пьет. Рон отхлебнул из чашки и покачал головой:
— Да не все ли равно, на какой стороне, если есть повод порадовать себя хорошей выпивкой…
— Но это?..
— Кофе, брат, кофе, — меланхолично заметил оператор. — Иначе стал бы я навязываться к тебе в компанию. Никак не получается выпивать в одиночку — такая тоска…
Я постучал в окошко кухни, откуда незамедлительно высунулось круглое румяное лицо старшей, настоящей Кайсы, той самой Кайсы, что подавала чай и перестилала постель самому Погибшему Альпинисту. Я показал ей два растопыренных пальца, и Кайса, понимающе кивнув, скрылась.
Через пару-тройку минут мы переместились в гостиную, где уже потрескивал камин, а перед нами стояли стаканы вожделенного портвейна.
— Все-таки иногда полезно немного расслабиться, — наконец снова заговорил Рон. — А то я или с ума сойду, или дело дойдет до убийства.
— Так не напрягайтесь, — бросил я, но тут же пожалел о необдуманной фразе, потому как глаза Рональда вспыхнули дьявольским огнем, а на лице появилась странная, какая-то яростная полуулыбка.
— Я для этого подписывал этот паршивый контракт. Я для этого тащился в эту снежную глушь, чтобы напрягаться, работать, делать кино, будь оно неладно вместе с вашим истериком Кревски. А он заставляет меня плесневеть здесь вместе с вами.
Я хотел было возразить, но Рон остановил меня примирительным, но решительным жестом:
— Понимаю, Петер, у вас «творческая задача». Так, кажется, он выражается, этот ваш… Вы тут вживаетесь, а я-то во что должен вживаться?! Он говорит: «Прочувствуй свет, обстановку, чтобы потом, на студийном этапе… Художественный камертон настроить…» Тьфу, чертова кукла… — Оператор скривился и отхлебнул из стакана. — Где слова-то такие находит?! А портвейн хорош… — мечтательно добавил он. — Прочувствуй свет!.. Это он говорит мне?! Я знаю этот свет, как свои вот эти вот пять пальцев. — Рон помахал у меня перед лицом большой растопыренной ладонью. — Но дайте мне работать. Если он всегда работает так, в час по чайной ложке, я вообще удивляюсь, как он сумел столько снять. Хотя, что ждать от человека, снимающего фильмы по всякому барахлу вроде компьютерных игр… Мы уже что-то делаем, а все еще до сих пор не представляем себе, что именно!..
— Я представляю, — ответил я казенным речитативом, каким посредственные ученики читают вслух условие задачи по математике. — Воссоздаем события двадцатитрехлетней давности по рассказу одного из участников. Наша задача — убедительно и правдоподобно показать…
— Ох, перестаньте… — взмолился Рон. — Я понимаю, что такое правдоподобие. Я не понимаю, что подразумевает под этим словом Кревски. Зачем ему двойники участников этой треклятой истории? Вполне обошлись бы просто немного похожими людьми, но такими, которые хотя бы представляли, что нужно делать после слова «Мотор!».
— Я знаю, — снова возмутился я, но оператор замахал руками:
— Вы-то знаете, Петер, а вот нашу маленькую Кайсу этот дурак Кревски притащил аж с Алеутских островов!
— А так по виду и не скажешь… — с сомнением протянул я.
— А я скажу вам даже больше, — ответил Рон, — она ни слова не понимает ни на каком из известных мне языков. Ваш Кревски общается с ней на каком-то варварском наречии, а старшая Кайса объясняется жестами да хихиканьем. А этот фермер Хинкус? Это нормально?! Я вас спрашиваю: это нормально?!
Я только пожал плечами, потому как весь запас воинской отваги истратил на муки ревности и теперь мог только не спеша потягивать превосходный портвейн, чувствуя, как медленно пересыпается песок заключенных в минуту мгновений.