Рука дьявола

— Черт их найдет... Бор не степь: затаились где-то. А может, ушли. В Касмалинский лес.

Ленька не мог скрыть разочарования. Было просто обидно, что отряд сходил впустую, даже никто из винтовки ни разу не пальнул.

— Эх   вы!.. Надо было еще поискать    да на Касмалу двинуть. А так что? Трик-брик и вернулись. Смеются все...

Митька обозлился:

— Ты хоть помолчи. И без тебя тошно.

— Чего молчать-то? Я бы не вернулся. Я бы...

— Ты бы, ты бы!.. Известное дело — герой! Из чашки ложкой да на печи с тараканами.

Ленька обиделся, нахмурился и замолчал.

У своего двора Митька приостановился, глянул искоса на Леньку.

— Ну ладно, не дуйся. Айда к нам, поешь со мной за компанию, а я новость важную расскажу.

Но Ленька, упрямо сдвинув брови, пошагал дальше. Митька, проводив его взглядом, качнул головой:

— Ну ерш!..

Зашел Ленька к Шумиловым к вечеру, когда обида улеглась. Сделал вид, будто забежал к ним на минутку, по спешному делу.

Только вошел во двор — навстречу Варька, глаза круглые, блестят, лицо раскраснелось.

— Лень, что знаю!..

У Леньки в груди дрогнуло: неужто опять беда?

— Что?

— Ой, Лень!..

— Да что стряслось, говори скорей! — закричал он нетерпеливо.

Варька вдруг засмеялась.

— Да нет... Не бойся... К нам из уезда на той неделе приедут представления казать.

Ленька перевел дыхание.

— Фу ты!.. А я уж подумал... Ну, Варюха!.. Что за представления?

— А всякое там. Живые картины ставить будут, плясать, петь.

У Леньки поднялись брови.

— Да ну? Кто?

— Уездные, сказала же. Комсомольцы.

— Ух ты! А это как — живые?

Варька замялась:

— Ну там разговоры разговаривать станут и...— потом решительно тряхнула косами.— Не знаю, Лень. Это мне Митя сказал. И еще сказал, что завтра вся ячейка пойдет прибирать нардом. Я тоже пойду. А ты?

Если бы Варька не глядела бы на Леньку такими горячими просительными глазами, он, конечно бы, не раздумывая, согласился, а тут вдруг насупился, протянул как можно безразличней:

— Не знаю... И без того делов всяких полно. Варька сразу расстроилась, и глаза ее потускнели.

— Пойдем, а, Лень? Вместе бы поробили. Митя так и сказал: Леня подмогнет...

От этих слов радость совсем расперла Леньку. Однако он еще более сдвинул свои рыженькие брови:

— Погляжу... Митрий-то ушел?

— Не.. Спит он. Умаялся ужас... Придешь, Лень?

В ее глазах и голосе было столько мольбы и надежды, что Ленька, наконец, смилостивился.

— Пожалуй. Надо подсобить ребятам.

Он до самой полуночи проворочался на своем сеннике, все никак не мог уснуть. Еще ни разу, может быть, не ждал Ленька с таким нетерпением нового дня: ведь впервой станет работать вместе с комсомольской ячейкой!

Утром, услышав еще далекие хлопки бича пастуха деда Феди Парамошки, Ленька вьюнком соскользнул по лестнице с сенника, отворил стайку и погнал коров за ворота.

Увидел Варьку с хворостиной в руке — она уже возвращалась, улыбчивая, сияющая, шумно двигая по земле огромными опорками.

— Доброе утро, Лень! Ты когда пойдешь? Митя уже побежал. Они в сельсовете собираются.

— Вот отгоню скотину да и пойду, — произнес Ленька.

Однако уйти долго не удавалось. Заковряжиха будто чуяла что-то неладное и не спускала с Леньки глаз, заставляя его делать то одну, то другую работу. Ленька злился и страдал от нетерпения, но убежать не решался — еще памятна была встрепка за то, что ходил в Сосновку, к девчонкам. Крепко влетело тогда Леньке. Может быть, Заковряжиха исхлестала бы его еще сильнее, да не дал дядька Аким Подмарьков. Он уже с неделю ходил рубить Заковряжиным новую амбарушку, работал и в тот день. Семен Лукич, чтобы не нанимать еще одного плотника, сам помогал дядьке Акиму.

Когда Ленька, робкий, притихший, появился во дворе, Семен Лукич хмуро подозвал его к себе, произнес, сдерживая гнев:

— Ты где это целый день шатался? Пошто своевольничаешь? Мать тебя поиском ищет. Изболелась вся, истревожилась. Иди успокой.

У Леньки сердце упало — понял, что будет сейчас. Он поплелся в избу, едва передвигая от страха ноги. У крыльца встретился с Яшкой, тот увидел Леньку, в восторг пришел:

— А, Приблудный!

От удовольствия у Яшки на щеках даже румянец зажегся, а тонкие белые губы растянулись в широчайшую ухмылку.

— Ну и будет тебе чичас! Эх и будет! — И быстро, воровато оглянувшись по сторонам,  двинул Леньке кулаком в бок и тут же выкрикнул громко:

— Маманя, вот он, Приблудный!

Едва Ленька вошел в сени, как навстречу Заковряжиха. Она тут же схватила его за руку и принялась молча молотить по чем попало. Ленька никогда не голосил, когда его били,— стонал да всхлипывал. А тут, когда Заковряжиха вдруг до хруста вывернула ему руку, он, сам того не ожидая, взвизгнул, словно ошпаренный. Заковряжиха от этого визга совсем взъярилась, рванула ухо.

— А ну умолкни, стерво! Я те поблажу, я тя поуспокою!

Яшка стоял в дверях и упивался зрелищем. Он и сам еще дважды ухитрился ударить Леньку и пнуть. Но вдруг Яшка отлетел в сторону, и в дверях, как был с топором в руке, появился дядька Аким Подмарьков, за его спиной мельтешил Семен Лукич, что-то говоря и пытаясь пробраться в сени. Но дядька Аким, крепкий и широкий, стал на пороге  как вкопанный.

— Оставь мальца!

Эти слова дядька Аким произнес негромко, а словно гром ударил: Заковряжиха вздрогнула, распрямилась испуганно и выпустила Леньку. А дядька Аким глядел на нее гневно, сведя лохматые седые брови.

— Хороша ласка сироте!.. А я-то думаю: что это малец всегда в синяках? А он мне одно и то ж: с парнишками, грит, подрался... Теперь вижу, что за парнишки.

Обернулся круто к Семену Лукичу.

— Вот что, хозяин: еще побьете мальца — худо будет. Под суд пойдешь, понял? Нынче же Лыкову скажу.

И ушел. Семен Лукич от зла и досады замахнулся было на Заковряжиху, но затрещину дал Леньке.

— Пшел отседа, с-сукин сын!.. Не кормить ноне пса энтого!

Два дня Леньку Заковряжиха не садила за стол, но и не била. Теперь вот снова начала, правда, исподтишка и чтобы синяков не было видно.

Когда Ленька вырвался со двора, у сельсовета уже никого не было, шум и говор доносились от бывшей поповской избы, теперешнего народного дома. Комсомольцы — человек пятнадцать — толпились с топорами, пилами, молотками. У секретаря сельсовета Ивана Старкова на ремне через плечо висела обшарпанная гармонь. Все топтались на месте, невесело поглядывая на поповский дом. А там ни стекол, ни рам — все повыбито, переломано. Одних дверей, в сенцы, совсем не было, другие валялись во дворе, сорванные с петель. Крыльцо разобрано и растаскано.

Павлуха Генерал заскреб пальцами в лохматой голове:

— Да, тута работки — ой-ей-ей! Поди, и за неделю не управиться. Тута и десять воскресников мало...

— Верно,— произнес Иван Старков.— Это тебе не штаны с забора таскать.

Ребята захохотали, сразу вспомнив давнюю Павлухину историю.

Случилась она еще в девятнадцатом году. Однажды в Елунино остановился на постой казачий отряд. В Павлухиной избе поселилось сразу три казака. Едва они переступили порог, тут же принялись хозяйничать: один зарубил петуха, заставил Павлухину мать готовить щи, другой выгреб из ларя весь овес для своих коней, третий приказал Павлухиной сестре стирать его одежду. К вечеру все было выстирано и развешено: и подштанники, и рубашки, и портянки, и даже синие штаны с красными полосами.

Павлухе они до того понравились, эти штаны, что он незаметно стащил их с забора и спрятал в густой лебеде за завозней. Хватился казак штанов — нет их! Где? Стал допытываться. Не узнал бы, да кто-то из соседей донес, что, дескать, видел, как Павлуха стаскивал их с забора. Сграбастал казак Павлуху и принялся сечь. «Где штаны, поганец?» Чуть ли не до смерти было засек, но так ничего и не добился.

Когда отряд ушел, Павлуха, согнутый, желтый, едва начав передвигать ногами, вырядился в эти казачьи штаны и вышел на улицу покрасоваться... С той поры и прозвали его Генералом...