День гнева

Луис Даоис, пересекая площадь Санто-Доминго по направлению к улице Сан-Бернардо, заново переживает то горькое разочарование, с которым слушал подробнейший и восторженный отчет Веларде о беседе с военным министром. Веларде по наивности своей пребывал в полнейшем упоении, уверясь, будто сумел склонить О'Фаррила на свою сторону. Однако проницательный Даоис, искушенный знаток человеческой природы, сразу понял, что заговор обречен. И, не тратя времени на уже бесполезные упреки и укоры, молча и печально выслушал своего пылкого друга, а потом лишь качнул головой:

— Все кончено.

Веларде сделался бледен.

— То есть как это «кончено»?

— Да вот так. Забудь об этой затее. Мы пропали.

— Ты с ума сошел! — Веларде порывисто ухватил его за рукав мундира. — О'Фаррил обещал помочь!

Помочь? Дай бог, чтобы в крепость не посадил.

Даоис оказался прав, и последствия несдержанности Веларде не замедлили сказаться тотчас: офицеров стали растасовывать по дальним гарнизонам, императорские войска изменили тактику, а в артиллерийском парке французы выставили свои караулы. Даоису делается еще грустней на душе при воспоминании о том, как в начале апреля, за четыре дня до отъезда в Байонну, король Фердинанд VII без свиты, всего с одним сопровождающим, побывал в Монтелеоне и в ответ на дружное «ура», грянувшее при высочайшем посещении, промолвил: «Вы — мои. И на вас я могу надеяться, ибо вы защитите мою корону». Да, так было сказано вслух, в похвалу ему, Даоису и его друзьям. Но сегодня, в первый понедельник мая, под воздействием ли приказов, их начальниками отданных по собственной, начальников этих, трусливой осторожности, или по недоверию к ним, они больше не Фердинандовы артиллеристы. И вообще ничьи. Они и друг другу больше не верят. Среди заговорщиков имеется всего один штаб-офицер — Франсиско Новейа, но и тот всего лишь подполковник да к тому же слаб здоровьем. Все остальные — а их наперечет — ходят в чинах не выше капитанского. И лично предпринятые Даоисом попытки вовлечь в заговор алебардщиков, волонтеров короны, размещенных в казарме на Мехораде, королевских карабинеров с площади Себада[11] успеха не принесли. Никто в лейб-гвардии, кроме немногих давних друзей, не решается выступить против властей. Так что заговорщики, вняв голосу разума и вопреки настояниям Педро Веларде и Хуана Консуля, требовавших немедленных действий, отложили дело до более благоприятного времени. Почти никого не смогли бы они увлечь за собой — особенно после того, как был отдан приказ не выпускать солдат из расположения и не выдавать патронов. «Что толку, — так выразился Даоис на последней сходке, перед тем как Веларде хлопнул дверью, — что толку, если нас перебьют, как куропаток, что толку без славы и без надежды на успех подставлять головы под пули или гнить в подвалах военной тюрьмы, если армия и пальцем не пошевелит ради нашей защиты».

Таковы вкратце те свежие воспоминания и горестные размышления, коим в это утро, следуя обычной своей дорогой из дому в Главный штаб артиллерии, предается капитан Луис Даоис, не ведающий о том, что еще не кончится этот день, а причудливое сцепление случайностей и совпадений — он и сам о них пока даже не подозревает — навсегда занесет его имя на скрижали истории. И, понуро шагая по левой стороне улицы Сан-Бернардо, не без тревоги наблюдая, как все полноводней делаются людские реки, текущие к площади Пуэрта-дель-Соль, он с беспокойством спрашивает себя, что делает в эту минуту Педро Веларде.

А Педро Веларде-и-Сантильян — уроженец Сантандера, имеющий от роду двадцать восемь лет, из которых половину он носит военный мундир, ибо на пятнадцатом году стал кадетом, — по своему обыкновению, не отправился прямо из своего дома на улице Хакометресо в Главный штаб артиллерии на улице Сан-Бернардо, а дает большой крюк и, свернув на Сан-Пабло, шагает по улице Эскориаль. В кармане у него письмо к невесте Конче — они обручены и скоро должны обвенчаться, — которое он позже отправит с почтамта. Тем не менее, проходя под неким балконом на четвертом этаже дома на Эскориаль, где все еще красивая дама в трауре поливает цветы в горшках, Веларде — опять же во исполнение ежеутреннего ритуала — снимает шляпу и кланяется, дама же стоит неподвижно, провожая его взглядом, пока офицер не сворачивает за угол. Дама, чье имя самим мелким шрифтом будет напечатано в подробнейшей сводке этого начинающегося дня, останется белым пятном в биографии капитана. Ее зовут Мария Беано, не так давно она потеряла мужа — какое совпадение! — капитана артиллерии, оставшись вдовой с четырьмя несовершеннолетними детьми — мальчиком и тремя девочками. Как потом расскажут соседи, живет на скромную пенсию, ни в чем предосудительном или могущем дать пищу для пересудов не замечена, однако же каждое утро Веларде проходит под ее балконом, а каждый вечер столь же неукоснительно наносит ей визит.

Среднего — пять футов два дюйма — роста, стройный, с приятными чертами лица капитан носит зеленый мундир, присвоенный офицерам генерального штаба. Умный и превосходно образованный, наделенный беспокойным нравом и немалыми амбициями, он снискал себе уважение сослуживцев несколькими техническими руководствами, штудиями в области баллистики и дипломатических отношений, однако в боевых действиях не участвовал, если не считать португальской кампании, на которой, впрочем, тоже был скорее сторонним наблюдателем, и оттого в его аттестате напротив графы «храбрость» написано «сведений не имеется». Зато французов изучил досконально. Когда ныне низложенный Годой был еще в полной силе, он включил капитана в состав делегации, отправленной приветствовать Мюрата, во главе императорских войск входившего в Испанию. Это поручение позволило Веларде превосходно разобраться в положении вещей, тем более что потом, уже в Мадриде, в качестве секретаря совместного комитета имея дело с Мюратом и его штабом, а особенно часто — с командующим французской артиллерией генералом Ларибуазьером, сумел познания свои укрепить и расширить. Благодаря такому привилегированному, можно сказать, положению, то есть наблюдая французов вблизи, Веларде, разделяя чувства своего друга Луиса Даоиса, ощущал: прежнее, почти братское восхищение, которое он, как артиллерист к артиллеристу, питал к Наполеону Бонапарту, сменяет глухая ярость человека, сознающего, что его беззащитная отчизна вот-вот окажется в когтях тирана, под пятой у его полчищ.

На углу Сан-Бернардо капитан задерживается, издали наблюдая за четырьмя французскими солдатами, обсевшими вынесенный за двери ресторанчика стол. По мундирам определяет, что они служат в 3-й пехотной дивизии, целиком, если не считать 9-го сводного полка, который размещен здесь, в этом квартале, дислоцированной в Чамартине и Фуэнкаррале. При этих молоденьких солдатах — мальчишках лет по девятнадцать, безжалостным рекрутским набором, алчным до юной крови, отторгнутых от родного дома и посланных на поля европейских сражений, — нет иного оружия, кроме штыков на ремнях. Тем не менее это захватчики. Казармы, постоялые дворы и частные дома в Мадриде переполнены ими, а весьма разнообразное поведение их колеблется от застенчивости заезжих путешественников, оказавшихся в незнакомом месте и силящихся правильно выговорить слова чужого наречия, до надменного высокомерия, приличествующего солдатам армии, которая без единого выстрела покорила эту страну. Трое за столом расстегнулись, а четвертый, привыкший, без сомнения, к суровому климату иных широт, и вовсе скинул мундир, наслаждаясь еще нежарким солнышком, пригревающим этот перекресток. Они громко хохочут, пошучивая с трактирной служанкой, подающей им. «Новобранцы, молодняк», — думает Веларде. Наполеон, ведя тяжкие, сменяющие одна другую кампании на европейском театре, явно не видит надобности посылать сюда, в загодя покоренную и едва ли способную восстать Испанию, кого-либо, кроме необстрелянных солдат и совсем желторотых новобранцев, призванных в нынешнем году, — у них, стало быть, срок службы исчисляется всего-то-навсего двумя месяцами, — разбавляя это море каплей закаленных ветеранов. Впрочем, чтобы маршал Мюрат в трудах своих чувствовал себя уверенно, стоят в Мадриде и отборные части. Да, из десяти тысяч французов, размещенных в самой испанской столице, и еще двадцати — в ее предместьях и окрестностях, примерно четверть составляют обстрелянные, испытанные в бою солдаты и превосходные офицеры; в каждой дивизии имеется по такому батальону — из Вестфалии, Ирландии, Пруссии, — составляющему ее костяк или, если угодно, ядро. Это все — не считая гренадер, моряков и кавалеристов императорской гвардии и двух тысяч армейских драгун и кирасир, занимающих дворец Буэн-Ретиро, парк Каса-дель-Кампо и квартал Карабанчелес.

11

Здесь и далее упоминаются части и подразделения королевской лейб-гвардии, созданные в разное время и сохранившие свои исторические наименования: помимо названных, в описываемую эпоху имелись также испанские и валлонские гвардейцы (по батальону соответственно) и конногвардейский эскадрон личного конвоя.