День гнева

Как бы то ни было, пока не пришел черед еще не родившимся строфам и патриотическим мифам, ничто не томит сомнениями душу молодого священника дона Игнасьо. Особенно в такое славное, свежее утро. Он знает только, что у него вскипает кровь от одного прикосновения к лежащей в правом кармане сутаны измятой книжонке — мерзости, сочиненной французами или их приспешниками, что, в сущности, безразлично, — и еще знает, что левый карман ему оттягивает наваха, и как ни старайся выбросить из головы слово «насилие», оно упрямо занимает все его помыслы И священник, ощущая особого рода душевный подъем, что, пожалуй, сродни греху гордыни — потом, когда все кончится, надо будет признаться в нем на исповеди, думает он, — повинуясь совершенно неизведанному доселе, жгуче-отрадному чувству, вскидывает голову, выпрямляется, выступает вперед своих прихожан, меж тем как люди вокруг смотрят на них и перешептываются: «Гляди, гляди — этих падре ведет!» Как бы то ни было, завершает он свои размышления, если дело сегодня плохо кончится, никто не вправе будет упрекнуть нас, что мы-де отсиделись по кельям да за алтарями.

Над шпилями колоколен кружат переполошенные птицы. Ровно восемь, и в перезвон колоколов вплетается барабанная дробь — это в казармах бьют зорю. В этот же час в доме № 12 по улице Ла-Тернеры капитан Луис Даоис-и-Торрес только что надел мундир и собирается на службу в Главный штаб артиллерии, размещенный на улице Сан-Бернардо. Даоис, человек большого ума, обширнейших знаний и спокойного нрава, превосходный знаток своего дела, свободно владеющий английским, французским и итальянским, в Мадриде — четвертый месяц. Рожденный в Севилье сорок два года назад, недавно помолвленный с барышней из хорошей андалузской семьи, капитан обладает приятной наружностью, хоть и не вышел ростом — всего-то пять футов. У него светло-оливковая кожа, отпущенные по моде бачки, а в уши он перед выходом на улицу вдел по две золотые сережки, которые из особого флотского щегольства носит с тех пор, когда плавал артиллерийским офицером на кораблях армады. Его послужной список, где слово «отвага» встречается на каждой странице с регулярностью столь же завидной, сколь и убедительной, есть верный оттиск с военной истории его страны и эпохи — за двадцать один год службы случалось оборонять Сеуту и Оран, под Руссильоном драться против Французской Республики, а при Кадисе — сражаться с эскадрой адмирала Нельсона и совершить два дальних похода в Америку на фрегате «Сан-Ильдефонсо».

Покуда Даоис пристегивает саблю, в голове у него черной тучей проплывает воспоминание о вчерашнем происшествии в ресторане, когда трое высокомерных французских олухов уничижительно отзывались по адресу Испании и испанцев, не давая себе труда понизить голос или усомниться, что офицеры за соседним столиком не понимают по-французски. Но ему не хочется вновь ворошить это в памяти. Слывя образцом самообладания, он терпеть не может терять власть над собой, а вот вчера был к этому близок. Вероятно, и на него оказывает действие общее умонастроение: нервы у всех натянуты, на улицах смутно, и завтрашний день тоже не сулит спокойствия. Так что надо по возможности держать себя в руках, здравый смысл — наготове, а саблю — в ножнах.

Спускаясь по двухпролетной лестнице, Даоис думает о своем товарище Педро Веларде. Дня два назад, когда они с подполковником Франсиско Новельей и еще несколькими офицерами собрались на квартире одного их общего друга, Веларде вопреки всякой логике продолжал пылко настаивать: с французами надо воевать.

— Они хозяйничают уже во всех крепостях в Каталонии и на севере! — бушевал он. — Захватывают провиантские магазины, цейхгаузы, арсеналы, казармы, госпитали, артиллерийские обозы и парки… Нас притесняют и оттирают повсеместно, и сносить это долее невыносимо! Помыкают как скотами и презирают как дикарей!

— Быть может, со временем научатся хорошим манерам, — заметил без большой уверенности Новелья.

— Черта с два они научатся! Я их знаю! Не зря таскался в Буитраго к Мюрату и его штабным щелкунам… Канальи!

— Надо, по крайней мере, признавать их превосходство.

— Какое, к черту, превосходство! Это басня! Теорию военного искусства не столько отменила, сколько отмела их революция, ну а практикой они овладели потому лишь, что ведут одну войну за другой — поневоле научишься! Если чем и превосходят других, то лишь своей непомерной спесью!

— Ты преувеличиваешь, Педро, — возражал Даоис. — Согласись, французская армия — лучшая в мире.

— Лучшая армия в мире — наша, особенно если испанского солдата разозлить да еще дать ему патроны к ружью!

Они часто вели подобные споры — никчемные и нескончаемые. Впустую было напоминать пылкому Веларде, что вынашиваемый артиллеристами заговор — взбунтовать для начала девятнадцать тысяч штыков, а потом вся Испания возьмется за оружие! — провалился, не успев возникнуть, ибо никто не поддержал самый замысел, и тот же Веларде окончательно поставил на нем крест, посвятив генерала О'Фаррила в подробности. И по-прежнему остается загадкой, чего же, в сущности, хочет король Фердинанд. Для одних этот юноша — воплощенная половинчатость и нерешительность; другие сами колеблются, не зная, поднять ли восстание немедленно или тщательно готовить мятеж в благоразумном и осторожном ожидании.

— Ожидании чего?! — срываясь на крик, горячился Веларде. — Дело же не в короле! А в нас самих! Речь идет о нашем достоинстве! Сколько же можно терпеть этот срам?!

Глухой к доводам, которые приводил ему рассудительный Даоис, он неизменно стоял на своем и твердил:

— Надо драться! Драться! Драться!

Так твердил он всякий раз, словно одержимый, и, выкрикнув напоследок это или схожее по смыслу слово, вскакивал, выбегал и, грохоча шпорами по ступеням, уносился домой или бог его знает куда, а остальные меланхолически переглядывались, пожимали плечами, после чего тоже рассаживались сверчками по своим шесткам.

— Делать нечего, — печально покачивая головой, говорил на прощанье добрый Альмира.

Даоис, скрепя сердце, соглашался. И нынче утром он не переменяет своего мнения. Однако следует признать — первоначальный план был вовсе не плох. В нем сумели учесть и предшествующие идеи того же Хосе Палафокса[10] о создании плацдарма между Байонной и Сарагосой, и предложение собрать в горах Сантандера армию сопротивления, состоящую из стрелков и егерей. Однако Палафокс разоблачен и принужден скрываться — сейчас, по слухам, готовит восстание в Арагоне, — а второй прожект, поданный на рассмотрение военному министру, без рассмотрения положен под сукно.

— Господа офицеры, соблаговолите уняться и не морочить мне голову, — так, в свойственном ему духе, высказался генерал О'Фаррил.

Однако, несмотря на все трудности и полнейшее отсутствие интереса со стороны Верховной хунты, несколько дней назад образовался новый, третий по счету заговор, душой которого на этот раз стали артиллеристы. План, разработанный на тайных сходках в кондитерской на улице Сан-Хинес, в ресторанчике «Золотой фонтан», на квартире у Альмиры, помещавшейся в доме № 31 по улице Пресиадос, ставил себе целью не победить французскую армию, что было совершенно неосуществимо, но высечь некую искру, призванную воспламенить народ и поднять общенациональное восстание. Пользуясь благорасположением полковника Наварро Фалькона, который покровительствовал заговорщикам, не вдаваясь в подробности заговора, в парке Монтелеон удалось наладить изготовление ружейных патронов, шрапнели и картечи, восстановление негодных орудий; удалось также скрыть последнюю, полученную из Пласенсии партию ружей, так что она, не в пример предыдущим, не досталась французам. Недавно, когда по требованию Мюратова штаба, заподозрившего неладное, испанское военное министерство велело прекратить работы, артиллеристы передислоцировали эту патронную мастерскую в некий частный дом. Также продолжали вербовать союзников во всех департаментах, имевших хоть какое-нибудь отношение к обороне, определяли пункты сосредоточения и развертывания войск и будущего ополчения, закладывали тайные склады оружия, намечали направления, по которым надо будет рвать коммуникации противника и перехватывать его курьеров. Чтобы осуществить все это, требовались ресурсы, значительно превосходящие те, что имелись в наличии у артиллеристов мадридского гарнизона, и потому Веларде со свойственной ему горячностью, на свой страх и риск, никому ничего не сказав, отправился к генералу О'Фаррилу и изложил ему свой замысел.

10

Хосе Ребольедо де Палафокс-и-Мельси, герцог Сарагосский (1776–1847) — испанский военный деятель, непримиримый противник союза и сотрудничества с Наполеоном.