Противостояние

Дина голову опустила:

— А мы два года встречались. Поцеловались два раза. Тоже — все.

Валера зашел, сел напротив девушек:

— С Марией что?

— Своих вспомнила. Тошно, — ответила Лена.

— Не о том думать надо — о будущем. Конец скоро войне, считай на границе уже. Дальше Польша и Германия.

— Потому и тошно, что ясно — войне конец. Она дожила, мы, а близкие?

— Ничего, сейчас союзники долбят у океана немцев, потом мы подойдем. Не будет и у немцев близких — око за око.

— Пойдем в Германию? — поинтересовалась Дина.

— Однозначно. До самого Берлина. И кол осиновый прямо в глотку гребанного рейха! Лично выточу.

Лена кивнула, не глядя на него:

— Донеси.

— Ну, что ты кислая, товарищ старший лейтенант? — поморщился.

— Барыню сплясать?

— Нет, о будущем думать. Как вернешься, встретит тебя голубоглазый красавец, майор минимум…

И осекся, с взглядом Лены встретившись.

— Ну, кто-нибудь встретит.

— Трое с носилками один с колуном, — протянула Дина. Ее точно некому встречать. Вся семья из пяти человек на Пискаревское кладбище уехала. В блокаду.

— Ладно, не встретят, сами встретите, — вздохнул. — Может судьба ваша под боком — на левом фланге полк стоит. Почему бы на танцы не сходить. Офицеры вроде веселые.

— Танцы у них?

— А как же — наградные пришли. Гулять будет пехота.

Лена кивнула:

— Удачи. Разошлись — я отдыхать. Подъем в три, в четыре выходим.

— Куда нас?

— За линию, как обычно. Наступление завтра.

— Значит опять на горячее дело?

— Значит.

И ушла за занавеску. Валера только зубами скрипнул, глядя, как они качнулись. Взгляд хмурый стал. Дина проследила и улыбку спрятала:

— Ты никак неровно дышишь в сторону нашего командира, Валерочка?

— Чтоб ты понимала, пигалица, — покосился на нее и вышел.

— Еще один орден, — протянул Николай, разглядывая орден Великой Отечественной первой степени. — Обвешаюсь скоро ими, как елка в Новый год бусами, звенеть буду.

— Наград много не бывает, — глубокомысленно заметил Федор и гордо грудь выпятил — медаль "за Отвагу" дополняла «иконостас». Только вот гордость горчинкой отдавала и бравадой — взгляд у Грызова пустой был, мертвый — ни грамма радости в нем.

— Николай Иванович, может, девушек пригласим? — качнулся к подполковнику ординарец. Взгляд просительный — тоска ему только с мужчинами. Молодой — зажечь хочется, и на войну ровно.

— Света у своего генерала, Клава на связи. Кого еще приглашать собрался?

— Так смершевцы рядом стоят, я видел одну их — девочка- веснушка, рыженькая и тоненькая как березка.

— Ого! — хохотнул Грызов. — Ну, ты Миш, нашел на кого глаз положить. Парни из СМЕРШа тебе голову на раз за баловство отвинтят.

— И правы будут, — покивал Семеновский. — Чужих девок не замай. Понял?

— Да понял, — расстроился. — Так завтра уедут уже.

— Хорошо. Нам печали меньше.

Связист заглянул:

— Товарищ подполковник, в штаб армии вас.

Коля поднялся:

— Вот и посидели. Зови девушек Миша. А я поехал.

Двадцать третьего июня началась операция «Багратион». Двадцать четвертого в операцию вступил 1-й Белорусский фронт и нанес удары в районе Бобруйска. Большая группировка фашистов была взята в плен. К исходу шестого дня от начала боев, войска вышли к Березине. Солдаты пришли на те рубежи, с которых отступали в июне сорок первого…

Бойцы вкапывали пограничный столб, а Николай стоял на пригорке и смотрел на ту сторону границы и на извилистую дорогу, по которой пылили пленные. Теперь уже — немцы.

Странное ощущение возвращения на круги своя, только вот он другой, люди уже другие, и тех, кто был дорог нет рядом, чтобы разделись его чувства, чтобы понять, каково это вернуться в точку отсчета.

Он точно знал, что левее, за лесом и выше, так и стоит разбитое еще в сорок первом железнодорожное полотно, личный рубеж Санина, личная точка отсчета. Уходил отсюда младшим лейтенантом, полным надежд, мечтаний мальчишкой, а вернулся подполковником, травленным как волк, без всяких иллюзий и с одним единственным желанием — дойти до конца, до самого Берлина и лично написать на рейхстаге: навеки сдохните, суки!!

Он уже не мальчишка, изувечен лицом и душой шрамами войны, виски седые и взгляд старика. Не у него одного. У всех, кто отсюда до Москвы шел и обратно. Да единицы таких.

Его не радовала головокружительная карьера — слишком большой ценой ему погоны достались. И тогда, в сорок первом, он думал, что ему это нужно. А сейчас точно знал — наелся войной до одури. Не хочет, не может дальше. Но ничего больше не умеет, только воевать. Отлично воевать.

Тогда, в сорок первом, он не мыслил себя иначе, чем офицером, иначе, чем служить Родине себя не представлял, а сейчас готов был сложить погоны, снова пройти все круги ада, только бы рядом была Леночка.

Жуткое это ощущение — уходить втроем, возвращаться одному и точно знать — один из троих уже никогда не вернется, не засмеется, не улыбнется на плоскую шутку Сашки, не насупит брови, пытаясь выглядеть серьезной и взрослой. Леночка так останется навсегда на войне — не взрослым, ни ребенком, не дожившей, не долюбившей, не сбереженной…

А сколько таких Леночек больше никогда не подбегут к любимым, не встретят жениха, брата, отца у крыльца, подъезда или ворот родного дома?

Сколько женихов не придет к невестам, сколько вдовцов и вдов так и будут жить прошлым и оплакивать тех, кого уже не вернуть?

Интересно, Пелагея все же уберегла своего Жихара? Жив ли он, она?

О ком не подумай — либо погибли, либо неизвестно, что с ними.

Санин закурил, морщась от воспоминаний и мыслей.

Мишка яблоко ему протянул — жевался как обычно, и пожал плечами в ответ на суровый взгляд командира.

— Товарищ подполковник, как? — спросил его лейтенант из новеньких. Опять новенькие!

Санин оценил вкопанный столб и кивнул:

— Молодцы.

Развернулся и пошагал вверх по холму, ступал осторожно, зная, что идет фактически по крови и костям братьев — славян, простых солдат, что устлали его страну от этой границы до Москвы.

Здесь кровь Лапалыса, застреленного вместе с фельдшерицей в деревне, кровь сошедшего с ума и утонувшего Вербицкого, кровь деда Матвея и рядового Буслаева, Лениной подружки, Нади Вильман и сотни детей, женщин и стариков, что попали ранним утром двадцать второго июня под налет фашистских асов. Кровь Густолапова и Стрельникова. Он помнил их, помнил лицо каждого и очень боялся, что когда-нибудь забудет и тем предаст товарищей. Он жив и должен жить за них.

И помнить тоже за них и для них.

Вы не погибли, нет!

Ребята спали, кто опираясь щекой на ствол автомата, кто прислонившись спиной к борту. Лене и Марине уступили места и женщины вытянулись в кузове, Санина пилоткой лицо накрыла, чтобы не пекло. Пять дней без сна по тылам фашистов вымотали всю группу. Только Дине все было не почем.

Она сидела, свесившись немного с борта и придерживая пилотку, щурилась на солнышко, кокетливо поглядывала на солдат. Было удивительно хорошо — Родина свободна! Она жива! Впереди вся жизнь!

Ее лучащееся задорной улыбкой лицо, в обрамлении рыжих волос, казалось пятном света и привлекло внимание Николая. Он остановился, пропуская полуторку, идущую в тыл и невольно улыбнулся на смех девушки. Она помахала ему рукой и он отдал под козырек: живи, девочка. Ты сама весна, само счастье!

Дина засмеялась так заливисто, что невольно разбудила лейтенанта.

— Что там? — приподняла пилотку Лена, глянула на сержанта.

— Ничего, — повела та кокетливо плечами.

— А чего светишься?

— Просто.

И вдруг широко развела руками и закричала в небо:

— Счастье!!

Марина невольно фыркнула, Валера чуть из кузова не вывалился, подпрыгнув от неожиданности. Дух перевел: