Противостояние

— Чего, лейтенант? — зыркнул на нее Шато.

— Дом знакомый.

— Ну и?

— Кажется, знаю я эту Ганю Звинько, что полицаев привечала.

Вот ведь! Что делать? Приказ ясен, а не выполнишь. Как она должна женщину от детей забирать? Трахалась с фашистами? Сука. Но детям ее плевать, чем мать занималась и каким хлебом кормила.

— Не могу, — призналась Шато. — Спасла она меня в сорок первом.

Мужчина бровь выгнул, с Валерой переглянулся. Постояли, руки с автоматов свесив:

— Может, и нет ее? С фрицами улепетнула? — кинул свежую мысль Маликов. В калитку прошел, а Лена в сторону поля повернулась — там ее немцы гоняли… три года назад…

И обнесло голову, чуть не упала, благо за жердь зацепилась. Волосами тряхнула — вот и свиделись места знакомые. А как шатало тогда, так и сейчас шатает.

Странное дело и ощущения странные — то ли во времени назад вернулась, то ли в пространстве, и словно себя той коснулась. И рассыпалась как труха. Нет той Лены, где-то в это время, где-то здесь и погибла, а та что вернулась — фантом.

Постояла, в себя приходя и, решительно к дому направилась, толкнула знакомую дверь.

Ганя у стола стояла, дети к ней жались и все четверо со страхом на сидящего за столом Маликова смотрели.

— Здравствуй, — сухо бросила ей Лена.

Женщина уставилась, но видно — не узнает.

— Девушка к тебе с автоматом в сорок первом завалилась, Олеся Яцик.

У Гани лицо вытянулось:

— Откуда пани знаемо?

— А ты по-русски отлично говоришь, без придури. Детей отпусти, пусть уйдут. Поговорим. Садись, — кивнула на лавку и рядом с Маликовым села.

Женщина детей за занавеску затолкала, дичась, пугливо на край лавки присела, взгляд в стол.

— Ну, святая невинность, — скривился Валера, недобро оглядев ее. — Фрицев привечала? Постельку им стелила?

— Чего? А детей кормить кто б стал?! Вы что ли? Сбегли! — дернулась и опять в сторону смотрит. — Ну и расстреливайте!… Да!… Жила. И с полицаем жила. А он деревню не спалил за то.

— Эк прикрылась.

Лена глаза потерла: как в этом разбираться?

— Партизан сдавала?

— Никого я не сдавала!… Голодно было, а и сейчас не сыто. А дети кушать хотят.

— Не жалоби, дура!

— А ты и не ори, вон чин повыше тебя, сержанта, сидит и не кричит.

— Ганя, где сейчас твой любовник и его дружки? — тихо спросила Лена. Женщина притихла, передник теребить начала.

— Откуда знать-то мне?

— Не приходит?

— Ну… заглядывал, скрывать не стану.

— Хлеб ему печешь?

— Да где б муки взять! — руками всплеснула и опять стихла.

— Когда еще придет?

— Не говорил.

— А ты знаешь, скольких он расстрелял и повесил?

— А мне… детей кормить надо было.

— Не стыдно детьми прикрываться?

— А у тебя свои-то есть?!…

— Короче. У тебя ребята мои останутся. И моли Бога, чтобы упырь твой появился и мы его взяли, — поднялась Лена — брезгливость обуяла. — Останетесь с Шато. Не светитесь. Через час буду.

И вышла из комнаты. У подсобки остановилась, вспомнилось, как сидела в ней, полоумная. И то ли почуяла, что-то, то ли посмотреть захотелось, изменилось ли что внутри, толкнула осторожно дверь.

Миг как вспышка и в нем лицо мужское, форма полицая — отпрянула. Выстрелы грянули.

Лена к стене прижалась, к губам палец приложила для вылетевших бойцов: тихо. А вторая рука нож вытащила. По направлению выстрелом нетрудно определить, где примерно встал стрелок. Приметилась и кинула клинок в проем, как себе за спину. Хрип и грохот — рухнул, сметая ведра, горшки, чугунки. Вот теперь оружие нужно — мог полицай не один оказаться.

"Шато, проверь дом, Валера — вокруг дома", — показала жестом. Мужчины разошлись, девушка осторожно в подсобку заглянула — один. Лежал, раскинув руки, нож во лбу торчал.

Вытащила, о потрепанную форму вытерла. Только на порог ступила — еще один полицай, крепкий, взгляд острый. Девочку к себе прижимает и нож у горла держит. По стенке гад, чтобы в спину не шмальнули, идет. У ребенка глаза с блюдца, из проема комнаты Ганя выглядывает, рот зажимая и тихо воет.

— Стой, порежу, — предупредил Лену. — Автомат опусти.

Девушка оценила — вскроет горло ребенку — не вопрос, и громко, чтобы Валера на улице услышал, сказала:

— Ладно! Я убираю оружие, ты отпускаешь ребенка! Иди, тебя не задержат, — медленно, осторожно автомат в сторону убирать начала. Поставила на пол возле себя и процедила, прямо в глаза ему глядя. — Поранишь ребенка, я тебя лично на куски порежу, понял?

Мужчина бочком, бочком, глаз с лейтенанта не спуская к порогу прошел, лицом повернулся, чтобы видеть хорошо:

— Главное, не дергайся, — сказал почти спокойно.

Лена кивнула.

И тут Валера ему в затылок нож метнул.

Глаза мужчины огромными сделались, клинок из руки выпал и рухнул полицай на крыльцо. Лена девочку отдернула с порога в комнату, сама ринулась — а там Шато и рана снизу вверх, в грудь. Секунду может и жил. Лена осела над ним на колени, молчала и смотрела на товарища, словно надеялась еще — встанет он.

— Глупо как, — поморщился Валера, увидев, что сержант мертв.

Девушка посмотрела на него и очнулась. Встала, автомат свой у него забрала и Гане махнула — выходи. Та головой замотала. Валера не думая на гашетку нажал. Три пули в грудь и сползла женщина на пол.

Санина глянула на него и слова не сказала — вышла на крыльцо. Тошно сделалось. Хотелось рвануть сломя голову по тому полю, что в конце улице и бежать, бежать… только от себя или к себе?

Валера рядом встал, убрал автомат за плечо и закурил. Лицо каменное, взглядом убивать можно.

— Я с Шато два года… Суки! — сплюнул в сторону.

Лена помолчала, сказала:

— Документы забери, похорони. Детей пристрой. Я ушла, — и пошла медленно по улице. Не о чем жалеть — сделано.

Подлая штука война.

Когда же она кончится?!

Когда?!!! — закричала уже в лесу и сползла у липы, смолкла: хоть кричи, хоть не кричи — бесполезно. Ничего не изменишь.

Глава 43

Вечером Шато поминали. Лена крепким чаем, ребята водкой. Дым в избе стоял, хоть топор вешай.

— Совесть имейте, — возмутилась Дина. — На улицу выметайтесь!

— Не ворчи сестренка, — широко улыбнулся ей Семенцов. — Ушли.

Мария еще водки себе и ей налила, на Валеру уставилась, потом на лейтенанта:

— Двадцать третье июня сегодня. Деток моих помяните, — сказала глухо.

Маликов глянул на нее, зеленым сделался и вылетел из комнаты.

У Лены глаза остекленели. Сидела, кружку горячую от кипятка сжимала и не чувствовала, что жжет.

— А мой муж, двенадцатого. Прошлого года. Погиб. Сестра — осенью сорок первого. Брат — в феврале сорок второго. Друг — не знаю где. Отцу — не нужна. И себе — не нужна. И детей не будет. Погибли они вместе с Колей. А в августе мне девятнадцать будет, — кому говорила? Монотонно, тихо.

Марина вздохнула, залпом водку выпила. За папироской потянулась — Дина промолчала.

— А у меня будут дети, — сказала ожесточенно. — Война закончится, окручу мужичка покрепче, нарожаю детей, ради них жить буду и дерьмо это забуду.

— Получится? — посмотрела на нее девушка.

— Заставлю. Не буду помнить, ничего не буду помнить, — заявила, как резолюцию поставила.

— Не сможешь, — тихо сказала Дина.

— Смогу! — по столу шарахнула и сникла, глаза ладонью закрыла. Плечи дернулись. Минута — вылетела из избы.

— Тоска, — протянула девушка. Санина шею потерла: кто поспорит?

— Ты молодая…

— А ты? — сверкнула глазами. — Младше меня. Уже замужем была. А у меня только жених был, Сева Вайсман, пианист. В консерватории учился. Пожениться планировали… Ты долго своего мужа знала? — спросила тише, спокойнее.

Лена кивнула, рассматривая чефир в кружке:

— Десять дней.

— Серьезно? Как так? — не поверила.

— С девятнадцатого по двадцать девятое июня. Сорок первого. А потом три месяца в сорок третьем. Все.