Страница 89 из 92
— И вы вернулись, — задумчиво сказал Бакинский.
Охламович дернулся:
— А вы бы там остались? — голос его звучал язвительно.
Доктор полез в карман халата за сигаретами:
— Не знаю… Мне никто такого пока не предлагал.
— Предложат, и вы откажетесь, — пообещал, скривившись, Охламович. — Если вы, конечно, в своем уме… Я вот отказался и считаю, что сделал правильно. Пусть каждый делает, что нравится ему. А разные там «должен», «во имя» я никогда не уважал. И жизнь свою ломать из-за каких-то непонятных идеалов не собираюсь!
— А что стало с женщинами, к которым вас привела Оксана? — вступил Дикообразцев, у которого от слов Охламовича сердце заскакало вприпрыжку. — Вы там их и оставили?
Тут даже Охламович потупился:
— Конечно! А что я с ними должен был делать?.. Они, признаться, не дуры и не стали отговаривать меня, когда я заявил, что с ними не останусь. Сказали: «Ладно, возвращайтесь, мы сами все уладим…» И я вернулся. А что с ними стало, не знаю.
Они не дуры… Дикообразцев присел на краешек кровати. Держаться на ногах сил не было. И, сидя так, он вдруг почувствовал, как в лицо ему повеял сухой и обжигавший зноем полуденных степных дорог разгульный ветер. Нос защекотал пьянящий аромат бескрайних пространств, среди которых, дай Бог, на повороте из вечера в глухую ночь затлеют огоньки деревни, забрешут накормленные собаки. А значит, возможно, приют найдется. Конечно, если жители деревни не побоятся впустить того, за кем гоняются римляне.
Дикообразцев встал. Он видел степь. Он слышал запах ветра. Он различал и голоса учеников, которые устало брели за ним. Он знал, что к вечеру они придут в деревню, и их не испугаются принять, хотя и будут знать, кто они такие. Хозяин дома на краю деревни зажжет для них свой праздничный светильник. А его жена на ветхую кошмуперед гостями подаст в некрашенных и грубых мисках все, что есть, что Бог послал. И во время долгой, неторопливой беседы за трапезой хозяин дома не раз ему признается: «Как просто и понятно ты все нам объясняешь, Вар-Равван! Как говорить с тобой приятно!..»
Стойте, стойте. … Кто?! Как он его назвал? Вар-Равван?
Дикообразцев поднялся резко. Жесткая кровать недоуменно скрипнула. На правой руке Александра Александровича горел, как воспаленный, как только что обрубленный, и страшно ныл палец. Указательный. На котором раньше…
Он вспомнил! На этом пальце раньше сидело плотно кольцо. С одной насечкой. Кольцо, которого так испугался в Гумире Охламович. Его кольцо, его. Вар-Раввана! Жаркий туман рассеялся. Дикообразцев вспомнил все…
… — Как это вам понравилось, Чигиз? Вы видели? Он и в самом деле все вспомнил! — покачал тяжелой головою мессир, наблюдавший за сценой в реанимационном центре. — Наш автор вытворяет чудеса. Или… с ним вытворяют чудеса герои?.. Воистину, природа человеков сплошь соткана из нелепейших противоречий. Чигиз слепился рядом из мрака и заметил:
— И поделать с этим, боюсь, что ничего нельзя.
— А для чего? — мессир повел плечами. — Мир держится на противоречьях. Они людей и губят, и спасают… Как-либо исправлять их я не собираюсь… Но автор наш! Он радует меня. И в этом можно было бы побожиться, когда б я не был тем, кто есть! Посмотрим, что он еще удумает. Посмотрим…
… Дикообразцев смотрел на Охламовича с такой испепеляющею силой, что у того испариной виски набухли.
— И… и все? — спросил, не веря, Дикообразцев. — Вы просто отказались принять кольцо и сразу же… ушли оттуда?
Охламович от шепота его и взгляда оробел:
— Ну… как сказать?.. Не то, чтоб сразу, тут же…
— Тогда, возможно, вы что-нибудь еще успели там заметить? Вы постарайтесь вспомнить. Я очень вас прошу! — почти молил Дикообразцев.
И Охламович задумался.
— Еще?.. Я слышал, как одна из женщин сказала, что поскольку у них нет времени на поиски кого-нибудь другого, то кольцо она сама наденет. Вторая закричала:
«Анна! Нет! Ты что? Одумайся!..» И вроде попыталась кольцо у той забрать. Но чем уж кончился их спор, не знаю. Я как раз вернулся.
Анна! Конечно, Анна. Кто еще? Дикообразцев словно задохнулся. Любовь его разбила как инфаркт. Но надо что-то делать. Вмешаться надо. А как? Он — здесь. С горящим пальцем. С хаосом в голове. Она, его любимая, с кольцом и там, куда ему дороги, похоже, нет. Она наденет кольцо, которое принадлежит ему, которое — его судьба, его дорога и крест. А после…
— Что делать, доктор? — безнадежно спросил Дико образцев.
Бакинский затянулся дымом и, выпустив струю, сказал:
— Я попытаюсь вам помочь. Но ничего не обещаю. Мы только попробуем. Согласны?
— Я согласен на все.
— Тогда идите переодеваться во все больничное. Татьяниванна! Дайте пациенту белье почище…
…А бал меж тем достиг разгара веселья, достиг вершины, на которой волшебный эфир пьянит, с которой уносит в забытье, волнует, как юношеский поцелуй в кустах сирени в первый раз. Мелодии, зовущие в полет, к игристым звездам, мелодии, сводящие с ума, сменяли одна другую. И не давали передохнуть.
— Танцуют все-е-е!
За пульт перед оркестром вставали дирижеры, чьи лица так разительно напоминали портреты на стенах зала Консерватории. И дирижировали, не глядя в ноты, сверкая палочкой, как молнией, пронзая ею волны звуков, как шпагой.
— Танцуют все-е-е!
Все танцевали. Не обращая внимания на то, что декорации вокруг менялись от танца к танцу. И менялись наряды самих танцующих. Менялся мир, сменялись времена, но танец продолжался. Что за танец? Не спрашивайте! Его ничто прервать не сможет. Прислушайтесь… Ну как? Он! Правильно!.. Он и сейчас вокруг звучит. Хотя так мало тех, кто услышать его способен. Но там, в огромном зале подзвездном, он всех околдовал. Все были счастливы, все были влюблены. Никто не вспоминал о суетных проблемах. И видели вокруг те лица, которые хотели видеть, но увидеть и не надеялись. Которые, казалось, потеряли навсегда. Но — вот они!
И ни один не удивился…
Лишь в ложе почетных гостей Макар Электросилыч был грустен. Всеми забыт. Телохранители его и те нашли себе по паре и в танце улетели. С улыбками восторга на губах. Электросилыч их понимал… На темно-вишневом бархате величественного кресла он чувствовал себя ненужным никому. Как там, в гумирской пристройке к дому, над телом Афрания. И перед взором внутренним его вставали странные картины, в душе звучали голоса. Давно забытые.
Макар Электросилыч все это плохо понимал, пока вдруг не расслышал застенчивое: «Сура… Меня так мама нарекла. В честь бабушки своей…»
Конечно! Сура!
Вот имя, которое мечтал он вспомнить! Вот имя, без которого он счастлив не мог так долго быть… Ах, Сура, Сура! Теперь все кончено. Теперь он счастье познал. И можно умирать. Счастливым…
Лишь только Макар Электросилыч подумал так, как что-то ему дыханье перекрыло, словно кран затянув. И сердце, ударившись с разбегу в стену, взорвалось. Макар Электросилыч стал сер лицом и, закатив глаза, осел в величественном кресте. Безжизненно. И тут же из остывающего тела легко и плавно выскользнула душа Толмая. Наконец-то! Свобода, воля, легкость. Ее явленье оркестр встретил окрыленно. Все улыбались ей. И аплодировали, ненадолго забыв о танце. Толмай смутился, потупился совсем как юноша. Но что-то его заставило поднять глаза от пола.
Он поднял их… О, Небеса! Ему навстречу сквозь толпу танцующих стремилась… Сура! С глазами, сиявшими от первого их поцелуя.
Сура! Его мечта!
Толмай, забыв смущенье, устремился к ней. Мгновенье, и они в одном сиянье соединились. Еще мгновенье, и танец подхватил их и унес, и спрятал от нас среди всех остальных. И правильно! Ну что на них смотреть? Счастливая любовь скучна…