Страница 88 из 92
— Почему же? — не смог не удивиться Дикообразцев, хотя и думал совсем о другом.
Бакинский вздохнул:
— Судить людей — бездарнейшее из занятий. Вы это знаете, пожалуй, лучше, чем я… К тому же пока мы будем судить да разбираться, едва ли останется кого спасать… Поверьте, для тех, кто призван других защищать от смерти, любопытство — грех непростительный.
А перстень между тем все ярче, злее разжигал огонь воспоминаний в Дикообразцеве. Хотя пока он и не мог понять, каких…
Ну хорошо, Слюняев есть Афраний, начальник тайной стражи оттуда, из прошлого, из Ершалаима. И перстень при нем законно. Иначе быть не может. Так что с того? При чем здесь он, Дикообразцев? Какое дело ему до перстня, до киноведа Афрания? Почему его страшит и привлекает этот умирающий человек? Дикообразцев и чувствовал ответ, и мучился, что четко его понять не может. И знал, что без него он стать не может самим собой. Самим собой… каким?
Тут как раз Бакинский направился прочь из палаты, и Дикообразцев бездумно последовал за ним. И только они вышли в коридор, как во внутреннем дворе больницы, совсем под окнами, противно, искалеченными голосами, взахлеб завыли плакальщики. Целая толпа. Голоса у подлецов настолько были жалостливы, настолько прочувствованно тянули всхлипы, что, их услышав, слез удержать не мог никто.
Бакинский бросился к окну:
— Э-э-это что такое? Кто вас пустил? Кто вам позволил? — наполовину он высунулся на улицу.
Толпа здоровенных потных мужиков в иссиня-черных костюмах, при строгих галстуках, в надраенных туфлях, сложив молитвенно ладони у груди, оплакивала во дворе замечательного человека, прекрасного гражданина и авторитетного в мире искусства киноведа… Слюняева!
Неподалеку от них, как жук с крылами, готовыми к полету, раскинув дверцы, стоял микроавтобус — катафалк.
Сконфузившись и сбившись от окрика Бакинского, плакальщики обиженно глядели на него и отвечать не торопились. И состроили кислые физиономии, надувшись по-детски.
Но все-таки старший из них, оказавшийся ростом ниже всех остальных и с огромною лысиной, Бакинскому неохотно ответил:
— Мы по распоряжению канцелярии сэра Девелиша Импа прибыли. Чтобы оплакивать безвременно ушед шего киноведа Слюняева…
Лицо Бакинского от возмущения побагровело:
— Да кто вам сказал, что Слюняев умер? Какая еще, к черту, канцелярия? Какой там сэр?.. Слюняев жил, жив и будет жить! — доктор вскипал все яростнее. — Поэтому давайте отсюда прочь, пока я не вызвал милицию! Слюняеву мы не позволим умереть. Он слишком нужен государству… Езжайте вон! И побыстрей…
Однако его слова у старшего из плакальщиков вызвали улыбку:
— Не умер? Так умрет! Нас никуда еще ни разу не посылали зря. Где-где, а в нашей канцелярии уж дело знают. И мы…
— Милицию позвать? — вознегодовал Бакинский.
— Милицию? — не испугался лысый. — И Армию Спасения, пожарных. Зовите всех! Мы будем плакать все вместе. Давно пора. Хоть слезы нас объединят.
— Скажите, — вмешался вдруг Дикообразцев, — вы только плакать и причитать умеете? А спеть заздравную?
Лысый усмехнулся:
— Нет, спасибо. У каждой птицы — собственная песня. Представьте, если соловей вдруг вздумает закуковать. Что у него получится?
— Так вы считаете себя соловьями? — удивился Дикообразцев.
— Для вас мы хуже воронов, конечно. А вот для тех, кто испускает дух… — лысый прищурился. — К вам, если я не ошибаюсь, подошла с каким-то известьем медсестра. Так вы узнайте, что хочет она.
Дикообразцев и Бакинский обернулись. Перед ними стояла медсестра. И прятала глаза.
— Что? — тихо спросил Бакинский.
Ответ он знал уже.
— Этот… с раненьем в бок… — шептала девушка, Слюняев… умер… Кажется.
И хоть она шептала чуть слышно, лысый откликнулся:
— Что значит «кажется»? Конечно, умер! — он повернулся к плакальщикам, физиономии которых залоснились самодовольно. — Ну-с, господа, начнем!
Под окнами раздались завыванья, всхлипы.
— Не может быть! — Бакинский взорвался.
— Он открыл глаза, — продолжила, собравшись, медсестра, — вздохнул тоскливо так, тоскливо, сказал одно лишь слово «влип», и сердце остановилось.
— Немедленно электрошок! — Бакинский ринулся в палату, и там работа закипела.
Но все старанья были впустую. Ни что не помогло. Бакинский вышел в коридор, где ждал его Дикообразцев, закурил и, отвернувшись в сторону, сказал:
— Да, этот сэр напрасно плакальщиков не присылает…
А к нему уже спешила другая медсестра:
— Там объявился… то есть, вернулся Охламович, — губы ее дрожали и были как измазаны черникой.
— Как вернулся?! — сорвался с места доктор, и его шаги запрыгали по лестнице, спускаясь на первый этаж.
Дикообразцев хотел пойти за ним, но что-то его остановило и повлекло в палату к Слюняеву. Худое лицо умершего киноведа казалось более живым, чем было при жизни. Во всяком случае такого румянца Александр Александрович не видел на щеках Слюняева ни разу. Впрочем, лицо его Дикообразцева интересовало слабо. Поэтому румянцу он даже не удивился. Взгляд Александра Александровича искал, конечно, перстень.
И — не было! На правом указательном пальце Слюняева от перстня осталась лишь полоска светлая незагоревшей кожи.
Дикообразцев растерянно смотрел на эту полоску и слышал удушливый запах чеснока. Такой знакомый. И отдающийся в душе волнением, предчувствием недобрым, испугом.
Пытаясь отделаться от наважденья, Дикообразцев пустился догонять Бакинского, которого нашел уже в травматологической палате у койки, на которой полулежал весь запыленный Охламович с кровоподтеком у виска.
— …где был, где был! — с ненавистью повторял вопросы Охламович. — Где был, там больше нет меня. И слава Богу! Я здесь. Вы, что ли, недовольны?
— Но… — не сразу как-то нашелся Бакинский, — насколько понял я, вас эта девушка — Оксана, кажется? — позвала для какого-то чрезвычайно ответственного дела. Она ведь говорила, что от вас зависит судьба других людей. И очень многих… Я видел, как эта Оксана обрадовалась, услышав, что вы согласны. На ее лице такое счастье засветилось, словно невеста дождалась моряка, объявленного погибшим и много раз уже оплаканного. То есть, вы где-то там были нужны чрезвычайно… И вот вы здесь. Так скоро… Вы что, успели все сделать?
Охламович с досадой чертыхнулся, утер ладонью губы и сказал:
— Считайте, вам повезло, что вы не разобрали, о чем у нас с Оксаной этой шла речь, о чем она меня просила, на что толкала! — он говорил со злостью. — Мне, будет вам известно, предложили такое, на что никто из умных людей не согласится!.. Я поначалу-то решил, что все это — шутка, хохма какая-нибудь или новое какое теле шоу. Естественно, с призами, спонсорами, ну, и так далее. То есть, как и положенно… Так нет же! Оказалось, все вправду и всерьез! И я обязан буду из года в год пешком слоняться по степям, хрен знает, в каком столетье, скрываться от погонь, носить прямо нищенские отрепья, питаться только пресным хлебом да медом с кислым молоком, без женщин жить, без… И знаете, все это во имя чего? Скажу, вы не поверите!.. Во имя какого-то кольца, которое обязан кто-то постоянно носить на пальце! Вы представляете?.. Меня все убеждали, что если кольцо не будет ни на чьей руке, то мир изменится, и люди станут другими. А кто на палец его наденет — без разницы. Ну абсолютно! Но тот, кто согласится на это, получит чужое имя, а о своем забудет… Нет, надо же такое придумать! Под именем чужим, без снимков в газетах, без интервью по телевиденью и встреч в Доме кино — страдать и маяться? А меня за это, прошу заметить, могли бы и убить. Ведь там, куда попали мы с Оксаной, жизнь оборванцев и в грош не ставят. Мне так и сказали две другие полоумные девицы, к которым меня Оксана привела. «Вы, — говорят, — идете на великий подвиг и великие мученья ради будущих поколений. Едва ли при жизни вас оценят толком, зато лишения вам выпадут такие, какие не каждый осилить сможет. И жизнью рисковать вам предстоит почти что ежедневно. Но с вами кольцо…». На кой мне хрен кольцо? А уж тем более — слюнявая благодарность в будущем!