Квазимодо

Зато после этого никто и думать не осмеливался спорить с Абу-Нацером. Вот она, цена жестокости. Убить просто так — да какой в этом смысл? Убийство должно поражать воображение, иначе грош ему цена. Обычное убийство убивает одного человека, только и всего. Жестокое убийство убивает еще и волю живых — всех, кто о нем слышит. Тут главное — детали. Чем больше их и чем они страшнее, тем лучше. Люди любят бояться. Они не станут затыкать уши. Налей им туда крови, Абу-Нацер, налей слезы, выстели им дорогу синими языками удушенных. Пусть боятся. Без страха нет послушания. Люди любят слушаться.

Пятую жизнь он получил в подарок в хевронском заброшенном доме. Сначала там все шло как нельзя лучше. Им удалось подстрелить офицера — редкая удача, большой урон врагу. Надо было уходить сразу, но после такого успеха море казалось Абу-Нацеру по колено, и он решил остаться, чтобы попробовать снять еще кого-нибудь во время эвакуации убитого. Это было ошибкой. Больше ни в кого попасть не удалось, зато враги успели окружить весь квартал. Абу-Нацер приказал тем двоим, что были с ним, оставаться в доме и стоять до последнего патрона, а сам спрятался по соседству. И снова сначала все шло по плану. Солдаты обнаружили его парней, снесли бульдозером дом, и на этом все бы и закончилось. Такие случаи в его практике уже встречались, так что он даже не особо волновался — просто сидел и пережидал пока «Голани» уйдут. Если бы не собака… Откуда она вдруг возникла, эта тварь? Стрелять, понятное дело, означало себя обнаружить, так что пришлось защищаться ножом. Но подлая тварь оказалась не лыком шита. Он и ножом-то толком воспользоваться не успел — полоснул по мерзкой собачьей морде и потерял. Потерял?.. да нет, не потерял — сволочь чуть ли не выкусила у него этот нож вместе с рукой. И сразу к горлу. Абу-Нацер защищался как мог, но тварь была сильнее. С такими-то зубами…

Бр-р… Даже сейчас страшно вспомнить. Он поднес руку к лицу, ощупывая шрамы. Она уже почти держала его за горло… да что там «почти»!.. — она уже просто держала его за горло. Так близко к смерти Абу-Нацер еще не был никогда во всех своих предыдущих и последующих жизнях. Его рука, прикрывающая сонную артерию уже готова была соскользнуть под натиском страшных клыков, как вдруг… вот уж действительно — вдруг! Спасение пришло самым неожиданным образом. На улице разорвался фугас, снес наружную стену, и тварь оставила его в покое. Взорвись фугас тремя секундами позже — не сидел бы он сейчас в этой пещере…

Абу-Нацер закурил. Время к семи. Еще часик-полтора и можно двигать. Сзади снова послышалось легкое похрапывание, но вставать было лень, и поэтому он просто наугад швырнул вглубь пещеры камень поувесистее. Раздался полукрик-полувсхлип, и похрапывание смолкло. То-то же… Помощники у Абу-Нацера сменялись часто. Кто в бою погибал, а кого он и сам укладывал, под тяжелую-то руку… Жизнь нервная, иной раз надо на ком-то раздражение выместить, вот и получается ненароком. Жизнь нервная… это ж которая теперь? До скольких досчитал? До пяти? Значит, надо прибавить еще одну-две, скорее все-таки две, чем одну. Первая — когда он чудом уцелел, отсидевшись в подземном укрытии рядом с Тубасом, а вторая — во время рейда в Эйяль. И в обоих случаях он уходил один, покидая своих помощников, жертвуя ими, как ящерица жертвует своим хвостом, оставляя его в руках преследователей.

Он вполголоса выругался. В Эйяле тоже была собака. Не такая сильная, как в Хевроне, до горла не добралась, но тоже потрепала ему немало нервов. Зато в Эйяле он мог пользоваться автоматом, и это, понятное дело, сразу предрешило исход схватки. Правда проклятый пес все же ухитрился навредить — ведь именно из-за него Абу-Нацер не дострелил последнего еврея. Вышло бы пять ихних трупов против двух наших, шахидских — результат просто блестящий. Хотя и четверо против двух — замечательно. Кстати, и пес был какой-то кучерявый, с еврейским профилем, так что вполне можно засчитать его за пятого. Так что все-таки счет пять — два! Ну кто еще приносил такие победы? Да и недостреленный, как сейчас выяснилось, никуда не делся. Велик Аллах! Уж если кому написано на лбу стать твоей добычей, станет рано или поздно.

Хотя… Абу-Нацер вздохнул. Еще неизвестно, как все обернется. Может, и ни к чему ему сейчас этот недостреленный. Да какое «может»… совершенно точно ни к чему!.. Он хлопнул ладонью по колену, чувствуя, как закипает внутри угрюмая ярость. Экая все-таки сволочь этот Зияд! Сказано ведь было ясно: приведи кого-нибудь такого, чтоб хватились его не сразу, чтоб не искали, чтоб дали время спрятать далеко и надежно, короче — чтоб без проблем. И вот тебе на — без проблем! Сука! Ну погоди у меня, пес колченогий… недолго уже осталось… Абу-Нацер еще раз прихлопнул по колену, распаляя себя, баюкая и лелея свою злобу. Она еще пригодится ему этой ночью, ох пригодится…

А ведь какой хороший был план! Собственно, почему «был»? План и остался хорошим, просто теперь он может пойти наперекосяк из-за зиядовой дурости. Абу-Нацер заготовил целый сюжет, длинный, как телевизионный сериал. И сперва все шло точно по плану. Правда, заложник с самого начала повел себя странно — не плакал, не просился домой, даже особо не боялся, а наоборот, при первой же возможности набросился на Абу-Нацера в наивной попытке задушить, а когда парни схватили его за руки и оторвали от своего командира, то безумец все равно продолжал лязгать зубами, как будто норовя вцепиться ему в горло. Пришлось слегка намять пленнику бока, именно слегка, потому что на первых порах он нужен был Абу-Нацеру свеженьким, но и трепка не выбила у парня дурь из башки.

Потом-то все объяснилось, но тогда, в первые дни, Абу-Нацер сильно недоумевал: что за экземпляр такой ему попался? Впрочем, это нисколько не помешало ему заснять первую видеокассету, первую серию запланированной мыльной оперы. Сам же и снимал — в этом фильме все главные должности Абу-Нацер оставил себе. Заложника привязали к тяжелому стулу, сзади повесили подходящие знамена, сбоку встали Махмуд и Хамдан, одетые по последней моде — морды замотаны кафиями, так что даже глаз не видать, на лбу — зеленая лента шахида, в руках — «калач» с примкнутым штыком. Картинка получилась на загляденье. На столик перед заложником положили свежую газету и раскрытое удостоверение личности — все как положено, чтобы знали, что дело идет на полном серьезе, что никакая это не фальшивка, а наоборот, самая что ни на есть настоящая еврейская плоть и кровь, гражданин ядовитого сионистского образования, капля гноя из гадкого нарыва, по нелепому недоразумению вскочившего в мягком подбрюшии великого арабского мира.

Хамдан зачитал по бумажке написанный Абу-Нацером текст. Текст был хороший, цветистый и сильный. Сначала Абу-Нацер бегло перечислял непереносимые страдания арабского народа под пятой жестокого оккупанта. Вообще говоря, эта тема не являлась главной. Страдать в его фильме должен был не арабский народ, а совсем-совсем другой. Поэтому Абу-Нацер быстро перескакивал на главную сюжетную линию — линию мщения и тут уже давал полную волю своему воображению. Он обещал взрывы и землетрясения, вселенские катастрофы и великий потоп. Он призывал громы и молнии, развержение почвы и извержение вулканов. Он рвал и метал, рычал и отрыгивал. Увы, все это, хотя и подкреплялось неминуемой волей Аллаха, относилось к будущему, и поэтому, покончив с перспективой, в последней части своего послания Абу-Нацер переходил к насущной конкретике.

Список предъявляемых требований выглядел заведомо нереальным, но Абу-Нацера это мало заботило. Ведь освобождение заложника сценарием не предусматривалось. Заложник! Да кто он такой, этот заложник? — Всего лишь статист, кусок мяса, в точности, как Абед Маршуд и его семья. Главными действующими лицами в постановке Абу-Нацера были зрители, те, что увидят его захватывающий сериал на телеэкранах всего земного шара. Как и в случае с Маршудом, количество убитых тут особенной роли не играло. Кого волнует количество? Ведь это всего лишь число, обычный набор цифр, такой же, как на ценниках в супермаркете. Качество — вот что важно. Детали. Жестокость. Как с Маршудом. Только теперь аудиторией Абу-Нацера был весь мир. От этого захватывало дух. Раньше он мог напугать до смерти жителей трех городов и четырех десятков деревень, теперь телевидение давало ему возможность напугать целые континенты. Люди любят бояться. Они не станут зажмуривать глаза. Пусть боятся. Без страха нет послушания. Люди любят слушаться.