Квазимодо

«А?.. Что?..» — Махмуд и Хамдан сели, ошалело оглядываясь и хлопая глазами в полумраке.

«Ишаки! — прошипел Абу-Нацер, продолжая пинаться. — Я вам сколько раз говорил — не спать на спине! Тупые обезьяны! Еще раз услышу храп — зарежу, клянусь глазами!»

«Я на боку спал,» — жалобно запротестовал Хамдан, закрываясь руками.

«Буду я еще разбираться — кто как спал! — рычал Абу-Нацер, входя в раж. — Обоих зарежу! Даже храпа ждать не стану! Вот увижу кого-нибудь из вас на спине и зарежу!»

«Тогда зарежь сейчас, — мрачно сказал Махмуд. — Ну не могу я, как ни стараюсь. Ложусь на бок, а просыпаюсь все равно на спине. Это меня сатана переворачивает.»

«Сам ты сатана, — неожиданно успокаиваясь, проговорил Абу-Нацер. — И дурак к тому же. Возьми гранату, привяжи сзади к пояснице и все дела. Сатана как начнет тебя переворачивать, так граната по хребтине прокатится и не даст. Понял, чучело? Я так свою третью жену отучил, гранатой. За три ночи отвыкла. А до этого полгода бил и все без толку… Тебе дать, или сам найдешь?»

«Сам найду…» — пробурчал хмурый Махмуд, залезая в подсумок.

Абу-Нацер напрягся — не добавит ли парень еще чего, не проворчит ли какое неудовольствие, даже самое малое? Нет, смолчал пес. Боятся они его, как огня. Смерти не боятся, а его боятся. И хорошо, что так. Без страха нет послушания. Он вернулся к выходу из пещеры, выглянул, прислушался. Тихо.

Обманывает она, эта тишина, врет, как все бабы. Бабу хоть избить можно или помять хорошенько… Абу-Нацер облизнулся и сглотнул слюну. Уже скоро две недели, как он не знал женщины. Хоть Хамдана трахай… Чертова облава! Четыре жены у человека, ждут, задрав юбки — подходи да суй, но только как подойдешь, когда со всех сторон обложили, когда повсюду засады и блокпосты, когда каждый камень может оказаться фальшивкой, скрывающей армейского снайпера, а каждая старая «субару», вроде бы набитая возвращающимися со стройки пожилыми рабочими в кафиях, может разродиться группой переодетого спецназа? Абу-Нацер перевел дыхание. Ничего… Сегодня отведу душу. Сегодня кто-то кровью умоется, а кто-то семенем… всему свой срок, каждому свой удел. А что до облавы — то переживем и облаву. Не из таких переделок выходили, слава Аллаху…

Он усмехнулся. Его считали заговоренным, говорили: ты, Абу-Нацер, как кошка — семь жизней тебе дадено, в огне не горишь, в тюрьме не сохнешь; пуля тебя не берет, ракета не валит… Что правда, то правда. Насчет кошки он не уверен — сколько там у нее жизней… а вот он-то сам точно через какие только смерти не прошел; из каких только темных задниц не вывинчивался, живой и невредимый. А в самом деле, не посчитать ли? Шевеля губами, Абу-Нацер начал загибать пальцы. Только прямых покушений на него выходило три. Первый раз в Бейт-Лехеме, когда ехали в машине вместе со Шкаки и его телохранителями, и Шкаки сказал что-то наглое про выкуп, который Абу-Нацер с одного местного торговца взял… что же он сказал-то?.. нет, давно было, не вспомнить; да и не важно, а важно то, что Абу-Нацер не стерпел, плюнул ему прямо в жирную его морду, плюнул и вышел из машины, в ярости неимоверной, вышел, сделал пять шагов в переулок и упал лицом вниз от взрывной волны. Потому что за спиной у него шкакин мерседес взлетел на воздух вместе с самим Шкаки и тремя его псами. Так-то не взлетел бы, сгорел бы, и все дела — вертолетные ракеты невелики; но когда весь багажник набит взрывчаткой, то отчего бы не полетать… Пол-улицы разнесло, несколько прохожих убило, а Абу-Нацер даже не ушибся. Потому что в переулок пошел, а не остался на улице, вот углом и прикрыло. Получается, что дважды ему тогда повезло: когда из машины вышел и когда в переулок свернул. Это что ж, за две жизни надо считать или все-таки за одну? Нет, скорее, за одну… не будем жадничать.

С тех самых пор ездил он только с открытыми окнами и радио не включал — чтобы геликоптер еще издали услыхать. Это-то его и спасло — загибай, Абу-Нацер, второй палец. В тот раз ехал он с этим… как его?.. Халиль, что ли? Может, и Халиль… много их, этих халилей через абу-нацеровы руки прошло… да… Ехали из Рамаллы в Бир-Зейт, Халиль вел, а Абу-Нацер деньги считал, бумажник в руках держал. Как он этот вертолет услышал, только Аллах знает. Но как-то услышал; бумажник бросил, дверцу открыл, и — в кусты на полном ходу. Знал, что времени останавливаться нету. И Халиля предупреждать — тоже. А тот, дурачок, только рот открыл. Так с открытым ртом и сгорел. Жалко было потом. Хороший ведь бумажник, французский, из отличной кожи, подарок на свадьбу. И деньги в нем, и документы, и фотографии. Только нет худа без добра — потом-то, когда бумажник нашли, то подумали на обгорелую чушку, которая от Халиля осталась, что это Абу-Нацер собственной персоной. Кто-то, небось, в Шабаке премию получил. Он премию, а Абу-Нацер — два спокойных месяца, без погонь и облав. И оба довольны — что съел, того не отнимут.

Из этого случая вынес Абу-Нацер важный урок: мертвым считаться выгодно, ведь за трупом никто не охотится. А значит, мало просто выжить; нужно, чтобы никто не знал о том, что ты выжил. Ну а для этого прежде всего надо оказаться единственным выжившим. И это непростое ремесло он отшлифовал впоследствии до уровня искусства. К примеру, в Эйяле… нет, погоди, это было уже потом, а до этого — загни-ка третий палец — за третью смерть, что обошла стороной, за четвертую жизнь, что свалилась с небес в твои удачливые руки. Помнишь, небось, Хадера Маршуда и его сынка, Абеда? Папаша владел многими сотнями дунамов земли возле Твейбы. А коли многим владеешь, то отчего б не продать чуть-чуть? Немного, всего две трети. Так нет ведь, не хотел. Упирался, как старый ишак, пока у Абу-Нацера не кончилось терпение. И ведь знал, с кем торгуется, идиот…

Короче, подписать-то он подписал, но для этого пришлось лишить старика всех пальцев на левой руке и даже мизинца на правой. Но умер он не от этого. Инфаркт, с кем не бывает? И, главное, умер-то уже дома… разве виноват Абу-Нацер в его смерти? Нет ведь, правда? Почему же тогда заявился его сыночек на следующей неделе в семейный абу-нацеров дом, в родное его гнездо в Бейт-Асане, где он с детьми своими играет и жен своих дрючит, где он отдыхает от трудов и сражений в кругу семьи и друзей? Почему? И почему в руках у него был автомат М-16, из которого начал он от самых ворот поливать абу-нацеров двор, пока не расстрелял весь рожок, все тридцать патронов, до последнего?

Все, кто были тогда во дворе, бросились врассыпную, все, кроме самого Абу-Нацера. Он-то знал, что от смерти не бегают. От смерти уходят. И потому он просто стоял и ждал, что будет. А когда рожок кончился, то на залитой кровью земле остались лежать его пятилетняя дочка, несколько куриц, осел, и старуха Лейла — мать второй жены, и больше на дворе не было никого, только Абу-Нацер, слегка забрызганный кровью дочки, но в общем-то живой и невредимый и старший сын Хадера Маршуда, пораженный столбняком от пяток до кончика автоматного ствола. Это и впрямь было похоже на чудо. Потери были совсем невелики, а с тещей так просто подфартило. Дело выглядело конченым, так что дальше Абу-Нацер не торопился. Он оглушил Абеда лопатой — просто так, на всякий случай, для проформы — ведь парень выглядел оглушенным и до лопаты, позвал жен и приказал убрать со двора мертвечину. Потом он позвонил своим ребятам и, ожидая их, спланировал все до мелочей.

Кровная месть — вещь серьезная. Прежде всего необходимо определить ее объем. Род Маршудов был велик — несколько сотен душ. Всех не перережешь. То есть, конечно, можно, но больно уж хлопотно. Скорее всего, следовало ограничиться только семьей нападавшего. С другой стороны, это могло показаться людям проявлением слабости. Значит, требовалось компенсировать малое количество трупов особой, из ряда вон выходящей жестокостью. Изобретательности Абу-Нацеру было не занимать, поэтому то, что в итоге проделали с Абедом Маршудом, его женой и тремя детьми, описанию не поддавалось. Даже бывалые абу-нацеровы хлопцы сблевали все как один. Самого Абеда Абу-Нацер убил последним, заставив до этого смотреть на истязаемую семью. Надо сказать, что парень держался молодцом и потерял рассудок относительно поздно, перед самой смертью.