Страница 59 из 61
— Не хочу, — не согласился Уилл, — потому что дом пустой. Страшно одному. Одному ложиться в постель. Одному просыпаться. Одному куда-то идти, что-то делать и все время молчать, молчать… А у Генри шумно. Хорошо…
Что шумно — правда. С приходом на престол в шестьсот третьем после смерти Елизаветы короля Якова, сына казненной Елизаветой Марии Стюарт, служебные и придворные дела Саутгемптона заметно поправились.
— Ты же держишь пай в «Глобусе», — сказал Смотритель.
— И что с того? — удивился Уилл. — Всего-то десять процентов. У меня и в театре в Блэкфрайерсе тоже есть доля. Да и не только в театрах… Пьесы, как ты знаешь, Франсуа, — он наконец изволил отвернуться от окна, но не отошел, так и стоял, прислонившись к стене, — кормят скверно, а Бриджет ее родственники не очень-то помогали. Чтоб не сказать больше: вообще почти не вспоминали о ее существовании. Отрезанный ломоть… А когда дело доходит до денег, все богатеи сразу становятся слепыми и глухими сиротами. Но жить на что-то надо…
Помнишь, давным-давно, когда ты объяснил, что сумеешь повернуть мне в башке какой-то краник и я сразу начну сочинять как Аристофан… так ведь и вышло, хотя Бриджет никогда в это не верила… — усмехнулся, — тогда ты еще сказал, что не знаешь, какой краник повернется, может, я не сочинителем стану, а научусь деньги зарабатывать… Получилось, что оба краника открылись. Слава богу, а то как бы мы с Бриджет жили…
Хотя, — он помолчал, — много ли нам было надо? Вон Бридже, когда пару раз в год навещала своих, то и дело от них слышала: почему на тебе старое платье? почему ты носишь стоптанные башмаки?.. Бараны!
— Вам же Роджер помогал. И сам ты зарабатывал неплохо.
— Помогал, спасибо ему. И Генри нам помогал, и Эдуард, и Фрэнсис, и Роберт. А уж о тебе я и не говорю. Не столько нам — театру помогали. Почти все постановки наших пьес — это ваши деньги.
— Ну, не только наши. — Смотритель решил быть справедливым. — После сумасшедшего успеха «Ромео и Джульетты» желающие дать деньги на постановки ваших пьес просто-таки в очередь выстроились.
— Не наших, Франсуа, не наших. Потрясающий Копьем — вот настоящий автор и, как пишут, Великий Бард.
— Мне казалось, вам нравилась Игра.
— А я и не говорю ничего против.
— Уверяю тебя, для большинства потомков автором будет именно Уильям Шекспир, актер театра «Глобус», хоть и с теми тремя лишними буквами в фамилии, которая превращает сына актера в Потрясающего Копьем. И превратит. Твою настоящую фамилию… вернее, ее написание… забудут. Но госпожа История темна и запутанна только для специалистов, а для народа она прозрачна и понятна. Вот царь, вот раб. Вот злодей, а вот сама Доброта. Вот Гений, а вот толпа бездарей… Поэтому наша Игра станет гвоздем в заднице только для шекспироведов…
(он использовал англо-латинский термин shakespeareus)…
хотя, предполагаю, что таковых будет — легион.
— Уильям Шекспир, — медленно произнес свое имя Уилл, как будто прислушался: как оно звучит. — Это же неправда, Франсуа. Ты говоришь, что мое имя соединится в Истории с именем Уильяма Потрясающего Копьем. Они похожи по звучанию и по написанию, верно. Да, разница вроде бы — всего в трех буквах. Но правда-то совсем иная: авторов двое — Бриджет и я. И это тебе не три буквы.
— Бриджет приняла Игру.
— А что ты… да не только ты — все вы, Игроки… что вы знаете о том, как она плакала по ночам… особенно в первое время? Ты представь себя на ее месте. Жена — не жена, графиня—не графиня, дочь — не дочь и, главное, автор — не автор. Разве что сестра графа Мэннерса — хоть это было неизменно, спасибо Роджеру…
— Ты никогда не говорил об этом никому. И она тоже.
— Ты же знал ее. Железная леди. Даже я не всегда понимал, что там внутри у нее происходит… Да ладно, чего зря пепел ворошить! Пойдем — выпьем за встречу, — оторвался наконец от окна, подошел к Смотрителю, ухватил того под руку. Добавил: — И за прощанье.
Они выпили. И за то и за другое. Много раз. Вдвоем. И с Игроками. И опять вдвоем. И опять с Игроками. Не со всеми, ибо много позже будет сказано красиво и точно: иных уж нет, а те далече…
Не было Эссекса.
Далече был Рэтленд, который в последнее время тяжело болел в своем замке под Эдинбургом, словно повторяя судьбу сестры.
Разумеется, не было Мэри Сидни, потому что не пристало даме посещать сомнительные (а уж несомненные — тем более) злачные места…
А утром, после очередного застолья в очередном славном питейном заведении города Лондона, непроспавшийся до конца граф Монферье явился (как и было накануне оговорено) в дом к графу Саутгемптону…
(они все собирались в этот день отправиться к Рэтленду — как раз в родовой замок Бельвуар под Эдинбургом, хотели навестить больного друга, а дорога туда долгая, к вечеру бы добраться)…
и не застал в доме Уилла.
— Он уехал, — сообщил Смотрителю Саутгемптон.
— Как уехал? — удивился Смотритель. — Мы же к Роджеру нацелились… И он тоже.
— А ничего и не отменяется, — сказал Саутгемптон, — кареты заложены, лошади готовы. Сейчас позавтракаем… ты, кстати, завтракал?., не беда, повторить никогда не вредно… и поедем, чтоб до ночи успеть. А Мэри туда уже выехала, на сколько я осведомлен.
— А Уилл как же?
— Он уже по дороге в Страдфорд и — дай бог ему счастья! Игра-то ведь не кончается с его отъездом, верно? Они с Бриджет написали столько, что нам разобраться бы со всем. И не исключено, что Уилл отойдет от горя, вернется и еще всласть поработает.
— Игра не кончается, — подтвердил Смотритель. — Нам еще играть и играть…
Он в общем-то и не удивился такому равнодушию Генри: был человек — нет человека. Мавр сделал свое дело… А сопли и слезы — это не из нынешнего века и уж совсем не присущи высшему обществу. Вот уронить слезу над трагической судьбой Джульетты или Офелии — это пристойно, для этого — платок в рукаве, а живые люди приходят и уходят, это — жизнь…
— Он записку оставил, — сказал Генри, — вот… Протянул неровно оборванный лист, на котором рваным и корявым почерком…
(так и не выработал пристойный)…
Шекспира было начертано: «Уехал домой. Спасибо за все, друзья. Ничего, что я назвал вас друзьями?.. Прощайте. Уилл».
Смотритель подошел к не догоревшей с ночи свече в многорожковом серебряном подсвечнике, подержал записку, подождал, пока та обуглилась, растер пепел между ладоней.
Одно из правил Игры: никаких автографов настоящего Шекспира. О вымышленном Потрясающем Копьем и говорить не стоит.
А Игра и вправду не кончалась на уходе со сцены Уилла Шекспира, как не закончилась она и со смертью Бриджет. Безумно много предстояло совершить Игрокам. Успеть бы…
В будущем шестьсот тринадцатом году двадцать девятого июня деревянное здание театра «Глобус» начисто сгорит во время представления шекспировской пьесы «Все истинно», более известной под традиционным для века названием «Генрих VIII». Как напишет в одном из своих писем сэр Генри Уоттон, известный поэт, переводчик и дипломат, бывший на том спектакле, «сначала был виден лишь небольшой дымок, на который зрители, увлеченные тем, что происходило на сцене, не обратили никакого внимания; но через какую-то долю секунды огонь перекинулся на крышу и стал стремительно распространяться, уничтожив менее чем за час всю постройку до основания. Да, то были гибельные мгновения для этого добротного строения, где и сгорели-то всего лишь дерево, солома да несколько тряпок».
Сэр Генри ошибался. Кроме дерева, соломы и тряпок, сгорел архив театра, в котором хранились все рукописи пьес Потрясающего Копьем. В новом «Глобусе», открывшемся ровно через год и один день (то есть тридцатого июня), крытом уже не соломой, а черепицей, не было ни одного экземпляра, сделанного переписчиками для суфлеров театра, а уж тем более — ни одного, написанного рукой Уилла. Суфлерские экземпляры Игроки хранили у Саутгемптона, а рукописи Уилла лежали в неприступных сейфах Службы Времени.
Считается, что пожар стал результатом приветственной стрельбы, устроенной (по сюжету пьесы) в доме кардинала Вулси при появлении там (то есть на сцене) короля Генриха.