Страница 86 из 147
– Вот… – Тут он застенчиво поглядел на Ближнего и спросил: – А у Вас какая?
– У меня побольше Вашей, но тоже поменьше, чем у нее… и почти невидимая.
– Разве она с Вами осталась после того, как… Вы умерли? – пересилив себя, спросила Кузькина мать. – Я думала, у мертвецов нету души.
– Куда ж она денется-то? – усмехнулся Ближний. – Мертвецы как-никак тоже люди!
– Опишите ее… душу Вашу! – попросил Сын Бернар.
– Она прозрачная и по форме напоминает такую полосу – дли-и-инную полосу. Довольно красивая…
– Души у всех красивые, – убежденно сказала Кузькина мать.
– Вам, что же, все подряд свои души показывают? – ревниво осведомился Сын Бернар.
– Многие показывают, – покраснела Кузькина мать.
– Я свою никому еще не показывал, – с некоторой даже гордостью признался Сын Бернар и, бережно сложив душу вчетверо, снова спрятал ее под живот.
Кузькина мать вздохнула и спросила:
– А мне что теперь делать? У меня же она обратно не войдет… Вот я дура какая: надо же, душою своею во все стороны размахивать! Сколько уж зарекалась…
– Вы, значит, – не унимался Сын Бернар, – всем подряд свою душу показываете?
– Многим показываю, – вздохнула Кузькина мать. – Потому что мне не верят, когда я говорю, что у меня она есть. Как вот… этот. – И она кивнула на Ближнего.
– Извините, – сказал Ближний и прямо-таки скукожился весь.
– Да ладно, чего там!
– Свернуть Вам ее… в трубочку? – предложил Сын Бернар.
– В трубочку не годится, – помотала головой Кузькина мать. – А в узелок собрать можете?
– Попробую, – чуть ли не с испугом сказал Сын Бернар, нежно касаясь протянутой ему души, и объяснился: – Я первый раз не свою душу держу. Не порвать бы! – Тут он лучезарно взглянул на Кузькину мать и пробормотал: – Я что сказать хочу… спасибо, что Вы мне душу доверили.
Мягкими лапами он с величайшей осторожностью собрал душу Кузькиной матери в узелок и, зажмурившись от стыда, заботливо опустил узелок в приоткрытую для него щель между бюстгальтером и кожей.
Интимность обстоятельств смутила всех троих. Не решаясь смотреть друг на друга, они изучали взглядами ровную морскую поверхность – до тех пор, пока Сын Бернар не спросил, обращаясь к Кузькиной матери:
– А зачем Вы только что так плохо про меня сказали… про мозги и про свечу в одном месте?
– Ну, преувеличила в запальчивости… с кем не бывает! – осудила и тут же извинила себя Кузькина мать. – Просто Вы и впрямь странное впечатление производили – в этом своем штабе. Как будто для Вас нет ничего на свете, кроме Окружности этой!
– Ничего и нет, – подняв глаза, честно ответил Сын Бернар.
– Бедняга! – вздохнула Кузькина мать.
– А у Вас-то самой что есть? – спросил Сын Бернар и услышал гордое:
– У меня Кузька есть.
– Ах, да… – опомнился Сын Бернар. – А где же Ваш Кузька теперь?
– С отцом живет, в Вышнем Волочке. – Кузькина мать перевела дыхание. – Мы так после развода втроем решили. И правильно. Со мной ему стыдно… больно уж я страшная.
– Ничего Вы не страшная, – сказал вдруг Ближний. – Такой души, как у Вас, ни у кого, наверное, нет!
– Спасибо, – только и произнесла Кузькина мать. И заплакала.
А Сын Бернар, не в силах сдержаться, размышлял вслух:
– Значит, если бы у меня тоже был какой-нибудь кузька… тогда Окружность значила бы для меня меньше?
– Конечно! – насухо вытерев глаза подолом, подтвердила Кузькина мать.
– Гораздо меньше… – словно с того света согласился с ней Ближний. – Про все человечество начинают думать тогда, когда рядом нет человека. От одиночества, в общем.
– Получается, у Редингота тоже никого нет? И у Марты никого нет?
– Получается, что нет. Или уже нет. Или еще нет. Жалко их, – покачала головой Кузькина мать.
– А у других… других строителей, – чуть не захлебнулся мыслью Сын Бернар, – у них как? Не может ведь в мире быть столько одиноких людей!
Ближний протянул руку и погладил Сын Бернара по огромной голове. Потом вздохнул и твердо сказал:
– В мире очень много одиноких людей. Мне отсюда виднее.
Так, значит, сказал Ближний – и Бог ему судья. Что касается автора данного художественного произведения, то он от комментариев воздержится, хотя ему тоже виднее – причем оттуда же, откуда Ближнему. Но он все равно воздержится – именно в силу того, что настоящее произведение есть произведение художественное, а отнюдь не философский трактат. Значит, хватит философствовать, господа: это, между прочим, последнее дело, когда вместо того, чтобы действовать, герои художественного произведения начинают философствовать! И какие бы причины ни подвигали персонажей настоящего художественного произведения строить Абсолютно Правильную Окружность из спичек, она – эта Окружность – ждет нас. Полный вперед, мои читатели! Самый полный вперед!
Морской патруль засек доску со спавшей на ней троицей в пограничных водах поздней ночью. Ослепительный прожектор чуть не свел с ума Сын Бернара, переживавшего во сне полное свое одиночество. Он вскочил на доске, и, пялясь в сноп света, завыл. От воя этого Ближний и Кузькина мать мгновенно проснулись.
– Чего это Вы воете, будто к покойнику? – всполошилась Кузькина мать.
– Причем ко второму покойнику, если учесть, что один покойник тут уже есть… – спокойно потягиваясь, заметил Ближний.
В это мгновенье патрульное ночное судно остановилось около доски – военный взвод ступил на доску, которая тут же перевернулась под тяжестью стольких тел. Подавляющее большинство пограничников утонуло, ибо не умело плавать – в живых остался фактически один, успевший вместе с Сын Бернаром, Ближним и Кузькиной матерью зацепиться за доску своими загребущими руками.
– Я, собственно, не пограничник, – ни с того ни с сего отрекомендовался он прямо в воде, пережив положенный шок при виде Кузькиной матери, и с идиотской улыбкой добавил: – Я Двоюродный Пограничник.
– Наверное, его доской по башке стукнуло, – не без оснований предположила Кузькина мать, беря на абордаж имевшимся у нее за пазухой крюком ночное судно, которое праздно тарахтело рядом.
На ночном судне Двоюродный Пограничник повел себя более вменяемо: он тут же принялся отправлять свои естественные потребности, а именно стал за штурвал и затребовал курс.
– Курс ост-ост-зюйд-вест, – сказал Сын Бернар, особенно не задумываясь.
Туда и отправились.
По дороге Двоюродный Пограничник, оказавшийся славным малым, рассказал пассажирам свою историю отечества. Дело в том, что он, по его словам, был в корне квадратном не согласен с официальной версией, имевшейся в распоряжении ученых по этому поводу, и полагал, что основным этнообразующим процессом на территории его отечества (Франции) была не романизация галлов, а галлюцинация римлян. Сущность галлюцинации состояла в том, что психически нестабильные римляне, захватив Галлию в I веке до н. э., вообразили себя галлами. Помешательство приобрело массовый характер, и, когда в V и VI веках нашей эры в так называемую Галлию вторглись вестготы и бургунды, их постигла та же участь, а именно: они тоже вообразили себя галлами, хотя те галлы, которых они видели перед собой, были отнюдь не галлами, а римлянами! Завоевавшие всё тогда же, в V и VI веках н. э., так называемую Галлию франки, видя перед собой вестготов и бургундов, решили, что те галлы, поскольку сами вестготы и бургунды считали себя таковыми (таковыми между тем и этим отнюдь не являясь!) Подверженные помешательству франки, вытеснив вестготов и захватив королевство бургундов, тоже вообразили себя галлами, хотя какие же франки галлы, когда они франки! Галлюцинация оказалась такой тотальной, что франки до сих пор считают себя галлами. Но из того, что никаких галлов на свете не существует, ибо последние галлы были перебиты римлянами аж в I веке до н.э., следует вывод: нация в целом психически невменяема и страдает синдромом навязчивых состояний, отождествляя себя с тем, чего на самом деле не существует.