Страница 85 из 147
Если тут кому-нибудь непонятно, к чему я все это, то готов пояснить: лично мне будет одинаково больно, если прямо на моих глазах какой-нибудь маньяк газонокосилкой изрубит на кусочки Массового Читателя, с одной стороны (например, справа от меня), или Редингота – с другой (скажем, слева). И нечего улыбаться, хорошие мои: совсем не смешно это. Я вам так скажу: мне что смерть Массового Читателя, что смерть Редингота – один хрен редьки не слаще. Но не надо спрашивать меня о том, почему в таком случае страницы данного произведения столь обильно (любвеобильно) залиты кровью: не моя в том вина. Это не я убиваю ни в чем не повинных персонажей – это суровая логика художественного целого их убивает. А против суровой логики художественного целого, как против лома, нет приема – литературного приема, я имею в виду. И более того: не доказательство ли моих страданий – моя же безвременная смерть? Так что оставь упреки, любезный читатель: я переживаю ничуть не меньше твоего!
И что с того, что мне Массовый Читатель (выше уподобленный мизинцу) неприятен? Неприятен – а любим! Любим до спазмов, до колик, до икоты и до перхоти! Ну, уродлив он морально… так что ж теперь делать-то? Ну, сослал я его… в ссылку, но и это ничего не значит: можно ведь и на расстоянии любить, причем безумно! Опять же спросите ту самую мать, которая всегда права, – уверен, и мать вам то же скажет. Даже мать-кукушка, подкидывающая детей своих до потолка в чужие гнезда. Скажите ей, что она их не любит, – она вам глаза-то бесстыжие выклюет! А потом объяснит свое поведение в разумных выражениях, как Булат Окуджава: так природа захотела.
Что касается меня, то мне остается только повторить вслед за матерью-кукушкой и Булатом Окуджавой: так природа (природа художественно целого, я имею в виду) захотела. Как бы там ни было, Массовый Читатель, сосланный в Париж, находится сейчас под крылом у Редингота или у Марты – в любом случае он в безопасности. А вот что касается Сын Бернара, Ближнего и Кузькиной матери, то они – в опасности: в открытом (круглосуточно, как киоск) море. К ним и поспешим, дорогие мои!
– Чего едим? – осведомилась голодная Кузькина мать, вместе с Сын Бернаром опускаясь прямо посреди моря на доску, где безмятежно закусывал Ближний.
– Да вот… дары моря, – Ближний обвел водную гладь руками, после чего схватился теми же руками (других у него не было) за доску, чтобы новая волна чувств к Сын Бернару опять не унесла его. На сей раз, к счастью, все обошлось.
– Вы чувства-то в узде бы держали, – посоветовал Сын Бернар на будущее. – Строже надо быть.
Ближний проглотил комок обиды и снова взялся за еду, серди-то бормоча: «Себе дороже!»
На поверхности акватории даров моря и впрямь было в изобилии. Среди прочих обращали на себя внимание такие деликатесы, как копченые угри периода пубертата и сардины в собственном томатном соку, а также свеженаметанная икра осетровых рыб с линией наметки по канту, салат из молодых водорослей (недорослей), закуска из морских коньков (горбунков)…
– Угощайтесь, – добавил пресыщенный Ближний, теперь уже нехотя кидая в рот по одной икринке одной из осетровых рыб. Сама рыба плавала поблизости – на случай не наметать ли еще чего. – Уйди, постылая! – отмахнулся Ближний, поворачиваясь к ней спинкой минтая.
– А мяса нету? – спросил было Сын Бернар, но смутился, неожиданно встретив на себе (то есть там, где меньше всего ожидал встретить!) хорошо отваренного омара Хайяма. – Чего тебе? – нагрубил омару Хайяму Сын Бернар, и омар Хайям, наградив его щедрыми рубаями, спрыгнул в нейтральные воды.
– Мясо криля, – прорекламировал Ближний в ту же минуту, – где-то оно здесь, помнится, плавало.
– Кто такой Криль? – заинтересовалась Кузькина мать.
– Джазовый музыкант один, – сказал Ближний. – Такой же, как Ласт, только вкуснее.
Когда все поели, Сын Бернар предложил от загаженного места отплыть и там, на просторе, поговорить о жизни.
– Тогда без меня, – сказал Ближний. – Мне о жизни говорить зачем? Я мертвый.
– Ничего, о нашей жизни поговорите, не треснете! – разозлилась Кузькина мать, не терпевшая эгоистов.
Отплыли на простор.
Говорить о жизни начала Кузькина мать, высказавшаяся загадочно:
– Я вот все думаю последнее время: на кой мне это дело сдалось?
– Жизнь-то? – делово подхватил Сын Бернар, любивший жизнь за то, что в ней были Редингот и Марта, и уже готовый дать точный ответ Кузькиной матери.
– Да, в общем, не жизнь, – еще сильнее запутывая дело, принялась уточнять та, – а вот это вот все…
– Мы сейчас о чем? – строго спросил Сын Бернар.
– Да как бы сказать… – Кузькина мать, видимо, объелась и засыпáла: такое, во всяком случае, было у Сын Бернара впечатление. Но объяснения, тем не менее, последовали: – В общем, короче, так… я не понимаю: мы тут пировали, теперь в воде сидим на доске – двое живых и один мертвый, хоть и милый, – тут Кузькина мать поцеловала Ближнего, – небо над нами голубое, чайки в нем, теплый ветер дует…
– Вы только стихами не заговорите, – предупредил Сын Бернар. – Не люблю я этого.
– Да погодите Вы, – отмахнулась Кузькина мать, – я, значит, о чем… ветер вот дует – и это все к нам как бы отношения не имеет, а с другой стороны – имеет… и так как-то немножко глупо на душе – и становится вообще уже непонятно: что мы тут делаем?
– Вы, наверное, закончили, – с надеждой констатировал Сын Бернар.
– Позвольте же договорить, наконец! – рассвирепела Кузькина мать и свирепо продолжала: – Так, стало быть, что мы тут делаем – в свете не столько данного момента, который, честно говоря, не худший из пережитых мною, а в свете… я даже не знаю, как выразиться…
– Давайте я за Вас выражусь – Вы не умеете! – не выдержал Сын Бернар.
– Ну что ж это такое-то! – Кузькина мать залепила Сын Бернару затрещину, словно была не Кузькиною матерью, а матерью Сын Бернара, и, уже не давая сбить себя с толку, довела до конца причудливую свою мысль: – …в свете, я бы так сформулировала, неких общих проблем, связанных с нашей ролью во всем этом – не знаю в чем, даже слова-то путного не подберешь! Я имею в виду то, что мы в последнее время переживаем… со всеми этими странными заданиями в разных странах, со всеми этими сложностями, которые нам надо преодолевать, со всеми несуразностями, которые стоят на пути… иными словами, оно нам к чему все? – Тут она остановилась – совершенно непонятой.
Ближний тяжело вздохнул и, взглянув на Кузькину мать, сказал:
– Вы лучше, когда в мешке. Полезайте-ка опять туда: мешок у меня с собой.
– Шила в мешке не утаишь, – фигурально выразилась Кузькина мать и взглянула на Сын Бернара. – Вы что-то сказать хотели?
– А Вам какое дело? – огрызнулся Сын Бернар. – Вы ведь одна тут говорили… ну и говорите дальше в том же духе, пока не сдохнете!
– Дурак Вы, Сын Бернар… – покачала головой Кузькина мать, – исполнительный такой дурак. Вообще без мозгов – с одними слюнями в голове. Летите вперед, не разбирая дороги, а зачем, куда… словно у Вас свеча в одном месте! Даже сейчас вот… самое время воспользоваться случайной передышкой да призадуматься: Вам оно все вообще-то зачем?
– Вот это выражение, «оно все», мне как понимать? – решив обращать внимание не на оскорбления, а на лексическую точность, поинтересовался Сын Бернар.
– Как нестрогое обозначение происходящего в целом! – взревела Кузькина мать. – Как обобщение нетерминологического плана! Как вопль моей души, наконец!
– У Вас нет души, – заметил Ближний. – Одна безобразная наружность.
– А это что, по-вашему? – Кузькина мать выхватила из-под бюстгальтера ослепительно сияющее голубое облако.
Ближний и Сын Бернар окаменели.
– Похоже на душу… – констатировал Сын Бернар. – Большая какая! У меня меньше… и светло-сиреневая, и не так сияет.
– Не покажете? – смущенным шепотом попросил Ближний.
Сын Бернар аккуратно вынул откуда-то из-под живота действительно не очень большую, заботливо сложенную вчетверо душу. Положив на доску, осторожно разгладил ее и, смиренно любуясь, сказал: