По обрывистому пути

— Ну и дурак! — отрезала Наташа. Он нравился ей, и было его жалко. Все вокруг поговаривали, что он «не жилец».

— Сейчас дураком назвала, а хоронить придешь — плакать станешь! — Ванечка криво усмехнулся, и голос его дрогнул. — Не серчай на меня, Наташа… Позабудь! Гляди, солнышко как ярко светит! — сказал он и торопливо вошел в дверь типографии.

Августовское солнце уже начинало палить, хотя было еще довольно раннее утро.

Наташа с печальными мыслями об умирающем Ванечке и о себе самой, успевшей уже заболеть от работы, посидела в саду, слушая чириканье птиц, глядя на ребятишек, играющих в мяч и в скакалки, потом направилась в библиотеку, напротив городского сада.

Библиотека только что открылась, и Наташа долго искала себе книгу. Кроме нее здесь был только один посетитель, кудрявый молодой человек в вышитой белой косоворотке, подпоясанной шелковым шнурком. Наташа узнала студента Сафонова, выступавшего на диспуте, и покраснела. Он ей понравился ещё там, во время выступления.

— Как это вы хорошо говорили про замученного ребеночка, — несмело сказала она, спускаясь с ним вместе по лестнице.

— Не я — Достоевский, — поучительно ответил студент.

Наташа вспыхнула.

— Спасибочки, барин, — обиделась она. — Только уж, кстати, узнайте, что нынче народ пошёл грамотный, тоже кой-что читает.

Сафонов внимательно посмотрел на нее и смутился.

— Я не хотел… — начал он.

— До свидания. Простите за беспокойство, барин! — оборвала Наташа и поспешно выбежала на улицу, досадуя на себя, что затеяла разговор.

Но Сафонов нагнал её в городском саду.

— Сердитая барышня, погодите минуточку!

— Я не барышня, а наборщица! — резко отпарировала Наташа.

В глазах Сафонова заиграли смешинки.

— Ба-атюшки! Значит, самый пролетарьят?

— Вот именно — это самое! — вызывающе подтвердила Наташа.

— Ну, довольно сердиться, пролетарьят. Вы меня извините за шутку, и кончим на этом, — примирительно сказал Сафонов.

— Шутки мы понимать умеем, насмешки тоже. Я думала, вы говорили тогда от сердца, а вы, получается, для щегольства язычком! — не сдалась Наташа.

— Что вы хотите сказать?

— А то самое, что говорю. Слушали люди добрые в зале — думали: «Вот человек с беспокойным сердцем. Таких у нас мало». А на поверку — у вас просто язык так прилажен, а сердце тут ни при чем! А мы-то боялись еще, что вас арестуют!..

— Ну ладно уж! Хватит! Вас мысли мои задели? — спросил Сафонов.

— Мысли это не ваши. Главную мысль вы из третьего номера взяли, — тихо сказала Наташа.

Сафонов посмотрел на нее испытующе.

— Ах, во-от как! — протянул он и вдруг ощетинился: — Ну, а теперь уж вы мне скажите — кто вас ко мне подослал? Что велели разведать?

Наташа остолбенела и, часто моргая, уставилась на студента.

— Знаете, господин, давайте так: я вас не встречала, с вами не говорила. Мы — люди простые, а вы — барин, студент. Значит, ошиблись мы. До свиданьица, будьте здоровы! — оборвала она.

Наташа пошла прочь по тенистой аллее, над которой шумели большие березы.

— Нет, врешь, теперь погоди! — остановил ее Сафонов, схватив за руку.

Она вырвала руку.

— А что-то вы тычете мне? Я вам не прислуга!

— Опять виноват? — спросил он негромко.

— Значит, опять виноват, — подтвердила Наташа. — Ломаетесь много! Должно быть, на адвоката учитесь?

— С вами не так-то легко, — со вздохом сказал он. — Давайте на лавочку сядем.

— А к чему бы?

— Познакомимся ближе. Вон вы мне про какой-то «номер» сказали, а я и не знаю, что там за «номер»! Так ведь со встречным и поперечным не говорят! Понимаете сами?

Наташа молча кивнула.

— Ну вот. Ведь вы не ребеночек, право. Значит, и вы кое в чём виноваты… Что за книжку читаете, можно узнать?

— Посмотрите, — она подала только что взятую книгу.

Разговор мирно перешел на прочитанные книги и неожиданно затянулся до той поры, когда Наташе нужно было уж спешить на работу.

По приглашению Наташи Егор в воскресенье зашел к Головатовым, познакомился с Кирюшей и Ильей, неделю спустя встретился с дядей Гришей, потом со Степаном. Вся компания добродушно подсмеивалась, что «Натаха подцепила купеческого сынка». Но Егор оказался таким обаятельным парнем, что через две недели его запросто все звали Егорушкой, легко с ним сходились на «ты». Тетя Нюра с удовольствием вспоминала, что не раз видела его во время торжественной службы в соборе, где отец его долгие годы бессменно был старостой, и каким Егорушка был красивым мальчиком, когда прислуживал архиерею… Стояла ясная сентябрьская погода, и они чаще всего сидели в Лушином саду, возле баньки Любы с Кирюшей.

Егорушка с интересом слушал их рассказы о Володе, который руководил их чтением, проводил беседы.

— Только-то вы и делали, что занимались теорией?! — удивился он. — Ну да, конечно. Не то было время! А нынче-то, братцы, ведь пора начинать! — откровенно говорил Егор. — Народ сам торопит. Народ поднимается, надо ему помогать. Выстрел Карповича — это всё-таки было святое дело, что там ни говори… После него закипело всё. Выстрел грянул и разбудил спящих. Потом покушение на Победоносцева — и новая волна прокатилась. Эти выстрелы будят народную волю к борьбе.

— А «Искра» что пишет, читал? — сурово остановил Степан Горобцов увлеченную речь Егора.

— Маленечко грамотен. Как-нибудь знаю. Читал, — насмешливо возразил Егор. — Да что значит «Искра?» Сидят наши искровцы за границей, в отрыве от России и от народа. Революционные настроения народа до них не доходят.

— Как так — не доходят! Откуда мы знаем тогда, что было в Москве и в Питере? Нам «Искра» пишет про всю Россию, а ты — «не доходят!» У них со всеми налажено, — вмешался Илья.

— Письма есть письма. А скажи по совести, как настроения у вас на чугунке? Такие, как в прошлом году?

— Ну, ку-уда-а! — отозвался Илья.

— Вот то-то! — торжествующе подчеркнул Егор. — Я уверен, что если бы Плеханов поговорил с вашими, скажем, в мастерских, то он понял бы, что революция не за горами… Я и не говорю о терроре как о решающем средстве борьбы. Это дедушки думали так. Я говорю как об агитации действием, как о решающем средстве будить народ к революции. Пусть гремят выстрелы — это будет набат. «Подымайтесь, вставайте, вставайте, вставайте!» — будут звать выстрелы… Верно, Кирюша? — спросил Егор, заметив, что Кирюшка слушал его, боясь проронить слово.

— Верно, Егор! Надо звать. Сигнал, нужен общий, а то все разбродом пойдёт — нынче здесь, завтра там… Так всех передушат, — в волнении ответил Кирилл.

Уже осенью Егор принёс к Кирюшке пятый, ещё не прочитанный ими, номер «Искры». Здесь была статья Плеханова под заголовком «Новое вино в старых мехах», в которой автор удивлялся, зачем распыляются силы революции. «Соц. — революционеры представляют собою плоть от плоти и кость от костей русских социал-демократов. Вот почему им надо соединиться с нами, а не «поворачивать» от нас в сторону во всех отношениях почтенной, но уже безвозвратно отжившей революционной старины», — писал автор статьи.

— А появились и у нас эти самые социалисты-революционеры. Приходил уж один в мастерские, — сообщил Илья.

— Ну и что с ним?

— Отбрили, что больше уж не придет. О крестьянстве завёл, что наша страна не рабочая и крестьянство у нас, мол, главная сила, а главная потому, что она единая испокон веков. Призывал в эту новую партию.

— Ну?

— Ну, забили его ребята. Сказали, что знают одну свою партию.

— Правильно, что одну… Все увидят, когда до драки дойдёт, что главная сила в рабочих, — сказал Егорушка. — Но всё-таки это сила не вся. Ведь правительство двинет войска, сотни тысяч солдат. Вот тогда и почувствуем мы страшный вред от раскола на партии! Рабочие — самый передовой и грамотный класс, но ведь сила-то все-таки в крестьянстве! Сколько их миллионов! Значит, их надо в революцию вовлекать, объединяться.

— Да, это мы знаем, — махнул рукой положительный Степан. — Сила в миллионах людей известная. А всё-таки социал-демократия опирается на рабочий класс. Крестьяне способны на пугачевщину, а не на революцию.