По обрывистому пути

— Ну, а скажем, если назавтра начнется восстание вот тут, за затоном, в деревне? Тебе казаки прикажут подать паровоз и везти их туда, усмирять мужиков. Ты что станешь делать?

— На крутом повороте с откоса в затон, — ответил за шурина Григорий Ютанин, который до этого слушал не вмешиваясь. — Не вам рабочих учить, товарищи интеллигенты!

— Да я не учу, Григорий Степаныч. Я Степану доказываю, что, значит, мужик рабочему не чужой! — торжествующе воскликнул Егор. — А ведь мужик пока не чувствует этой близости с рабочими!

— Да к чему ты ведешь-то! К чему ведёшь? — добивался Кирюша.

— Вот к чему, — пояснил Егор. — Пусть в столицах и за границей спорят, пусть кто-то тянет создать новую партию, — может быть, он хочет в ней стать вождём, — а мы, революционеры, не позволим раскалывать силы народа. От нас зависит создать единый союз социал-демократов и социалистов-революционеров. Если господа заграничные наши лидеры и вожди между собой не поладили, то русская революция тут ни при чем. Рабочие и крестьяне все равно объединятся!

— Правильно! «Искра» же пишет, что разницы между нами нет. А те их не слушают да ладят отдельную партию социалистов-революционеров. Тут уж мы не позволим! — согласился Илья. — Рабочий класс им покажет, как нашу силу разваливать! Чёрта с два!

Когда Егор ушёл, друзья снова перечитали запоздалый пятый номер. Говорили опять о терроре. Если до этого, в четвертом номере «Искры», было возражение против единоличного террора как метода революционной борьбы, то Егор, который одобрял террор, тоже утверждал, что отдельными выстрелами царизма не свергнуть, что для революции нужны усилия широких народных масс. А насчет того, чтобы будить и тревожить народную массу, — что против этого скажешь! Конечно, каждый выстрел по министрам возбуждает народ…

Хотелось поговорить с кем-нибудь из более старших и грамотных, но с арестом Володи оборвались все связи с интеллигенцией. И Володя был, пожалуй, не старше Егора, зато не из купцов, а свой. Его знали с детства и верить ему привыкли. Коростелев же хоть и был человеком хорошим, но не был настоящим революционером.

Егор же и сам себя высмеял без жалости и стеснения:

— Если в Манеже меня не стукнули бы по шее прикладом да не посадили бы потом на три месяца в тюрьму, то и был бы я по-прежнему дурак дураком!

— Нет, Егор — малый с головой и с сердцем. Малый честный, видать, что горячий. Но и грамотный — никуда не отнимешь, — ворчливо говорил дядя Гриша. — А всё-таки рановато забрал себе в голову, что Плеханов и Мартов да вместе с Ульяновым хуже его понимают русскую жизнь, потому что, мол, он в России, а они за границей… Вы, парни, остерегайтесь ему поддаваться. Для нас «Искра» — знамя единства. Такой она и останется. А Егор желторот ещё…

Наташа в присутствии Егора делалась неузнаваемо тихой, не поднимала глаза, а если вдруг взглядывала на него, то словно пугалась чего-то… Даже как-то само собой получилось, что над ней перестали подсмеиваться.

Дело шло уже к рождеству, когда от Володи из ссылки было получено через какие-то десятые руки письмо на имя дяди Гриши. В нем не было ничего особенного. Шутливо Володя писал о починке всех часов в селе, о завывании волков по ночам, о наступающих холодах, об отсутствии книг, о добрых сибирских людях и передавал привет Косте-писателю. В письме была маленькая записочка на имя доктора Ивана Петровича.

Ютанин понял, кто таков доктор Иван Петрович: к нему когда-то ездил Володя гостить на завод и оттуда приехал с такими ясными мыслями, с таким пониманием революции. Дядя Гриша тогда еще догадывался, что именно через доктора шла к ним «почта». Вот кого бы залучить для беседы с ребятами!

Григорию Ютанину не нравилось, что молодежь так поддалась влиянию Егорушки. Ни Никите, ни Илье, ни Кирюшке дядя Гриша не был уже авторитетом.

— Вы, старики, считаете, что только вы правы, — расшумелся как-то Илья. — Почему ты против Егора? Что он молодой?! Потому что студент, а не машинист и не слесарь?! А в наше время нужна наука про революцию. Без студентов не обойтись. Это зубатовцы против интеллигентов!

Григорий махнул рукой. Спорить он не умел, да и знаний недоставало. Признаться по правде, самому ему читать все эти споры о тактике и теории было трудно. Он брал больше чутьем, а в статьи вникал лишь тогда, когда их читали вслух другие, и спорили, обсуждая прочитанное. Но чутье говорило ему, что ребята на ложной дороге…

Когда выпал случай Илье с Кирюшкой поехать в командировку для получения заказа ремонтных мастерских на бельгийском заводе, Григорий обрадовался. Он раздобыл у Кости Коростелева адрес доктора Ивана Петровича и поручил Илье передать ему записку Володи.

Дядя Гриша был крепко уверен, что ребята услышат от доктора нужное слово, получат все разъяснения, в которых нуждаются. Кто же, как не Баграмов, объяснит им неправоту их любимца Егорушки.

Переход в заводскую больницу совпал для Баграмова с отъездом Юлии, Фриды и Дарьи Кирилловны.

Юля была возбуждена и оживлена. Получив извещение о восстановлении на курсах, она весело закружила Аночку в вальсе и потом все дни радовалась, как дети радуются перестановке вещей в квартире или переезду на новое место. Во всем ее существе не сквозило и тени грусти в связи с предстоящим расставанием, и доктору казалось даже жестоким замутить упреком эту наивную детскую радость.

Дарья Кирилловна тоже решила ехать к себе в деревню, в свой старый дом. Она была демонстративно суха и холодна с зятем, подчеркивала его равнодушие к отъезду жены, делала внезапные замечания о его предстоящей «свободе», которой он сможет теперь пользоваться «без всякого ограничения»… И хотя Дарья Кирилловна возвращалась к своей школе, к саду, который любила, но по характеру своему она не могла ощущать свой отъезд как событие приятное для себя. Ей больше нравилось изображать собой жертву, страдалицу, и она вздыхала, глядя на Юлию и прикладывая к глазам огромный мужской, но по-дамски обшитый кружевами носовой платок.

Фрида собиралась в дорогу с душевной тревогой. Доктор и она покидали больничный участок на произвол, на руки, правда, опытному, но равнодушному, нетрезвому и не очень-то грамотному фельдшеру Павлу Никитичу, который уже заранее воображал себя в роли врача, гордился своим положением и ходил по этому поводу все время под хмельком. А эпидемия не угасала в окрестностях, и в тех очагах, где удалось ее погасить, она без серьезного наблюдения могла разгореться вновь…

Когда сборы были закончены на прощание всей компанией они поднялись на ближайшую в окрестностях гору, в лес, на пикник.

Аночка прочла на вершине горы своего любимого «Буревестника», и ей восторженно помогал ломающийся голос Саши.

Отсюда были видны горбатые горы Урала, поросшие темной щетиной лесов, окрестные башкирские деревеньки, казавшиеся такими крохотными сверху, клокочущая, бурливая горная речка и завод, где теперь предстояло жить и работать Баграмову.

Дарья Кирилловна расстелила скатерть. В кустах уже шумел самовар, распространяя смолистый, хвойный дымок от горящих шишек. Доктор откупорил бутылку вина и произнес напутствие всем отъезжающим, пользуясь тем, что вокруг нет никаких посторонних ушей.

Вдруг из кустов явился сухой и длинный Павел Никитич.

— Здравствуйте-c! — сказал он.

Все замолчали в ожидании.

Баграмов поднялся от костра.

— Здравствуйте, — ответил он фельдшеру. — Вы за мной? Что-нибудь случилось?

— Я, собственно… собственно… я… за больничной лошадью… Я… срочный вызов…

— Куда? — тревожно спросил Баграмов, готовый тотчас поехать.

— Нет, что вы?! Вы совершено свободны-с! — сказал фельдшер. — Я говорю, возможно, случится вызов к больным-с, а вы на больничной лошади… Как же так, месье-дам?! Неудобно… Тем более вы, так сказать, отчислены… По долгу смотрителя, я…

— Говорите прямо, — нетерпеливо и резко вмешалась Фрида. — Подслушивать притащились за нами, Павел Никитич, или попросту выпить хотите?