Страница 87 из 113
В течение недели-другой Володя перезнакомился с учителем, Алексеем Иванычем, и его тощенькой, бледной женой, с картежником и выпивохой лесничим и двумя помощниками лесничего, с попом, с дьяконом, с доктором, у которого брал газеты, с фельдшером, с кузнецом, со страстным охотником ветеринаром и с начальником почты. Ссыльных в селе, кроме Володи, не оказалось.
Больше всего Шевцову понравился младший помощник лесничего, лесной кондуктор Сенечка, окончивший всего лишь лесную школу и мечтавший попасть в Петровско-Разумовскую академию.
— До чего я, Владимир Иваныч, хочу учиться, если бы вы только знали! Главное — математику одолеть. Остальное — справлюсь, а вот математику — трудно, — говорил казавшийся вялым, рыхлый, татарского вида Сенечка. — Хочу быть лесничим, Владимир Иваныч! Ведь сколько их тут, в Сибири, лесов, и все без надзора… Гибнут леса наши, знаете, так, что смотреть на них горько. Вы были в тайге? Не были? Вот по снежку с вами сходим. Дядя есть у меня в Арзамасе богатейший. Лет пять назад посылал учиться, чтобы грамотный был у него подручный, а я не хотел от матери ехать. Он осерчал, ничего теперь мне не дает… Да я без него осилю! Я ему докажу, что осилю, с покорностью не пойду…
Володя стал заниматься с Сенечкой. Алгебра, которой Сенечка ранее никогда не касался, привела его в настоящий восторг.
— Каких только нет наук! Ну и алгебра! Всем наукам наука! — восторгался он. — Ведь как сказать по-простому, понятно: арифметика, геометрия — вроде прислуги, а эта — царица!
Володя смеялся.
Сенечке не хватало учебников. Местный учитель обещал их достать в Енисейске. Володя договорился с учителем, что они станут вместе готовить способного ученика к экзаменам на аттестат зрелости.
Не оставляя своего замысла о побеге, Володя старался забыть свои походы с дядей Гришей на охоту, забыть о том, что ещё мальчиком умел на самодельных лыжах свергаться с самых крутых горок слободки… Он представлялся беспомощным.
— Вот попал — так попал! — вслух ворчал Володя при первых крепких морозах. — Не выдержу я тут у вас, утоплюсь с тоски, — говорил он Елизару Седых.
— Ой, брось ты, Иваныч! Ведь грех! — отвечал тот, в испуге крестясь. — Ведь тебя все любят. И зарабатываешь малость, однако, не голодаешь ведь, слава богу! Сходил бы ты на исповедь к батюшке, право, полегчало бы тебе!.. Должно, это грамота сердце тебе так печет. А ты удержися!
— Томит меня. Не могу… Хоть на охоту возьми меня! — вздыхал Володя.
— Да куды Тебе на охоту? Ты дома-то мерзнешь, однако! На лыжи-то стал надысь — у тебя разъезжаются ноги, аж девки смеются! Ну, пойдём, коль душе от того утешенье, — согласился Седых.
Народ выглядывал на улицу в окна и из ворот, прослышав, что «часовщик» идёт на охоту.
Володя шёл, отставая, неверным шагом, несколько раз наступил одной лыжей на другую, свалился в сугроб, наконец махнул безнадежно рукой и вернулся.
— Ты учись ходить-то, учись, однако! — кричали ему. — Ребятишки и то ведь ходят!
Но Володя возвратился в избу и дня три не показывался совсем на улицу. Когда к нему кто-нибудь входил, он лежал, неподвижно, укрывшись с головой, не отвечая на вопросы.
— Глядеть за ним надо! Удавится малый с тоски, — сказал как-то старик Седых.
— Иваныч, слышь, батюшка со становым об тебе говорил. Сказал, что ты смирный. Весной схлопочешь себе в Енисейск перебраться — все же город. Там веселей тебе станет! — утешал его Елизар.
Даже Сенечка поверил мрачному виду Володи.
— Не убивайтесь, Владимир Иваныч. Лесничий вам обещал хорошую работу достать, книг из города привезти. Потерпите, — уговаривал Сеня.
— Ладно, давай заниматься физикой, — остановил Володя.
Он понял, что совсем без союзника в побеге не обойтись.
— Поучишь меня на лыжах? — как-то спросил он Сенечку.
— Владимир Иваныч, давно бы!
— Только не днем. Днем люди смеются.
Лунным поздним вечером, почти под рождество, они пошли на поле.
Володя плелся за Сенечкой сзади, падая в сугробы и спотыкаясь, пока село не осталось сравнительно далеко позади.
— А ну-ка, Сенечка, ходу! — крикнул Володя, рассмеялся и пустился вперед по ровной снежной поверхности поля.
— Владимир Иваныч! Потише, там круча! — в испуге воскликнул Сенечка. — Да как ты так ходко побег, однако? — спрашивал он, пораженный, нагнав Володю и забывшись, что говорит с Володей на «ты».
— А вот так и побег! Понимаешь?! — значительно сказал Володя.
Тот радостно кивнул.
— Понимаю, Владимир Иваныч! — таинственно прошептал он. — Да вы ходок хоть куда! Я всё вдруг и понял…
Они побежали по полю легко и свободно, и Володя чувствовал, что ему не страшны ни расстояния, ни тайга, ни мороз.
— До Красноярска-то ведь без малого двести, — задумчиво, сказал Сенечка. — Звери тоже. Ружьишко бы надо!
— Надо. И деньги припас. Да не хочу покупать. Мне в избе держать его несподручно.
— А вы и стреляете?
— Ничего, попадаю. А всем-то сказал, что ружья не держал в руках. Купишь?
— Хоть завтра, — готовно ответил Сенечка.
— Нет, спешить-то не надо…
Войдя к себе в избу, Вюлодя зажег лампу и затопил печку, устроенную вроде камина. Голова была ясная. Сил было столько, что ему казалось, будто он может пройти легко и не двести, а тысячу верст.
И вдруг он увидал на столе, возле лампы, конверт с крупным почерком Аночки.
«С Новым годом, родной мой Володя! — писала Аночка. — Помнишь, ты в прошлом году сказал хорошие слова о наступающем Новом веке? Я очень верю, что эти слова исполнятся. Все говорит о том, что приходит светлое время. Жизнь стала радостно-беспокойной. Пусть себе глупые пингвины робко прячут в утесах свои жирные телеса. Беспокойство и буря — как хорошо! Посылаю тебе к Новому году журналы, газеты. Читай и радуйся! Радуйся за нас всех, что мы живем в беспокойное время. Может быть, где-нибудь встретишь моих однокурсников, передай им поклон, если они хорошо доехали, — писала Аночка, ловко сообщая об арестах друзей. — Они все такие шумные, что их и сейчас еще, кажется, здесь слышно. У меня все больше веселых и жизнелюбивых подруг, — вроде Фриды. Часто сходимся вместе, гуляем по улицам. Как я люблю Москву за то, что она такая шумная. Сколько на улицах встретишь студентов, курсисток, рабочих, полиции, солдат, казаков!..»
Наивное повествование и смешило, и волновало Володю, и радовало теплотой всего своего склада, словно разгоряченная уличной «прогулкою» по Москве Аночка сама вторгалась сейчас в его неприютное жилище. Разогретый лыжной прогулкой, он слышал в себе биение клокочущей молодой крови, горел любовью и к жизни, и к Аночке, и к настоящей борьбе.
У Наташи Головатовой разболелся зуб. Хочешь не хочешь — иди к зубному врачу. А тот посмотрел, полечил больной зуб, но сказал, что у неё появились признаки свинцового отравления.
— Молоко пить и больше гулять, — заключил врач.
— То-то у нас для гулянок-то много времени! — шутили брат и сестра.
Но все же Никита настоял, чтобы она перешла работать на срочном ночном наборе, а утром ходила бы гулять в городском саду и дышала «лёгким воздухом».
Как-то Наташа только что проводила брата до типографии. Ее громко и весело окликнул кто-то на улице:
— Натаха — божия птаха! А я думал, Никитку чужая барышня провожает!
Это был наборщик, Ванечка, тощий кудрявый паренек с землисто-серым лицом, лихорадочно горящими синими глазами и с неизменной широкой улыбкой и шуткой на бледных губах.
— Я теперь всегда вечером на работу, а пока — в библиотеку, — отозвалась она.
— Эх ты сердце мое, Наташенька-пташенька! Как это у нас с тобой гулянка не сходится! Ведь прямо иссох по тебе! — полушутил Ванечка. — Ну, гуляй. Только на кавалеров, смотри, не смотри!..
— Как это так — «смотри, не смотри»?
— А так — гляди, да не заглядывайся, а то скоро помру, тогда с того света являться стану! — с прежней шутливостью сказал Ванечка.