Страница 86 из 113
Старик Седых решил оставить Володю у себя. Его поселили в старой, чудом уцелевшей, не разобранной на дрова избушке, в которой жил бобыль, брат Андрона, месяцев пять назад умерший. Изба была мрачная, с прокопченными дочерна бревнами, с крохотными окошками, выше половины закрытыми разросшейся дикой коноплей и гигантской крапивой. Это жилье дышало затхлой сыростью, пылью, мышами.
Хозяева дали охапку сена, чтобы перебить старый тюфяк, лежавший на нарах за печкой. В отсыревший, покрытый трещинами чувал Володя подбросил сучья и, пригревшись под не совсем просохшей шинелью, заснул наконец «на свободе».
Его разбудил яростный крик двух состязавшихся в пении петухов, хлопанье крыльев. В угол избушки, пробившись сквозь заросли конопли и крапивы, светило ясное солнце, от этого убогая заброшенность избы выглядела еще мрачнее. Первою мыслью Володи было взять кочергу и уничтожить густые заросли под окном, но тут же он остановил себя: ведь это были природные занавески — гарантия от подсматривания «заседателя», под чей непосредственный надзор он был отдан.
Он направился «на зады». Огромная, широкая, полноводнее Камы, река неслась перед ним. В туманной дымке на том берегу едва синела узенькая полоска леса. Енисей! Тайга!.. Звуки сельской жизни доносились сюда издали, и над рекой стояла светлая тишина яркого осеннего утра, только чуть плескала о берег струя течения да по временам булькала рыбешка, играя на солнышке и оставляя после себя на воде мгновенно смываемые течением круги…
Над водой, почти касаясь её, пролетела одинокая запоздалая стрекоза. Вот с криком, будто поссорились из-за чего-то, помчались две чайки, и снова все стало тихо.
На водной шири зачернел вдалеке челнок рыбака, вон еще один, вон ещё…
У самого берега стоял причаленный, но ещё не разобранный плот из толстых, тяжелых бревен. Шевцов ступил на скользкие, чуть подающиеся под его тяжестью бревна, подошел к их краю. У самогоплота, в просвечивающей на солнце зеленоватой глуби воды, быстро мелькнула серебристая стая красноперых рыб. Течение реки катилось так бурно, что у Володи слегка закружилась голова, и он из предосторожности сделал шага два-три назад от края плота.
Он вышел на берег и побрёл.
Там и тут на поросшем пучками травы песчаном берегу лежали опрокинутые вверх доньями долбленые челны и плоскодонные дощатые «душегубки».
Присев на один из челнов, Володя глядел в мощные воды Енисея, наслаждался широтой и далью просторов и прислушивался к ощущению свободы.
С Нового года — восемь с лишним месяцев — он не знал этого чувства.
«А если бы быть сейчас по-настоящему на свободе, уже окончив гимназию, учиться в Казани или в Томске, участвовать в студенческой жизни… А может быть, в Москву удалось бы… Встречаться каждый день с Аночкой», — подумал Володя и ощутил у себя на губах улыбку…
Аночка… Образ её не оставлял Володю с самой минуты тюремного свидания и еще живее стал после того, как он увидал ее на вокзале, рядом со своей матерью. Он не думал о том, как могли бы сложиться их отношения, знал только, что ему не хватает ее: слышать ее голос, чувствовать теплоту ее дыхания, как тогда, когда она во время свидания шептала ему, изображая невесту…
«А вдруг она была бы здесь! — подумалось на минуту Володе. — Нет, нет и нет! — остановил он себя. — Ни за что!»
На этапах и в пересыльных пунктах Челябинска, Омска и Красноярска попало несколько московских студентов, и у каждого Володя спрашивал, не знает ли он Аночку Лихареву. Так хотелось с кем-нибудь поговорить о ней или просто хотя бы сказать ее имя. Никто из встреченных не знал её.
— Аночка! — вслух произнес Володя.
Она обещала писать, как только определится его адрес. Вот он и определился. Надолго ли? Скоро перестанут и пароходы ходить, почта пойдет по-старинному — санным путем…
Вонючие тесные камеры пересыльных пунктов отняли много нервов и так много дней!
Один из петербургских технологов, с которым Володя встретился на последней точке железнодорожного пути — в Красноярской тюрьме, оказалось, знал Васю Фотина. Он рассказал, что о Васе жандармы справлялись у арестованных, видно, ему придавали значение, — но он, должно быть, успел удрать от ареста.
Здесь же, в Красноярской тюрьме, Володя получил, на случай побега, нелегальную явку к железнодорожникам станции Красноярск.
Немногим менее двухсот верст отделяли его теперь от этой станции. О тайге говорили, что идти по ней новому человеку не то что страшно, а просто безнадежно.
Но если бы вот сейчас, сию минуту, выйти и двинуться через тайгу, — что могло быть страшного? Даже не верилось в это погожее утро, что может быть страшно в самом дремучем лесу.
— Иваныч! Ты что же не емши! — услышал Володя голос Елизара Седых. — Папаша велит к столу поспешать. Куды же ты делся?!
— Утро хорошее, Енисей, — пояснил Володя, вставая с челна.
— Утро-то знатно, что говорить, однако! — согласился чалдон.
Они направились вместе к дому.
— Садись, стрекулист, поснедать со всеми. Хозяйством-то за ночь, поди, не поспел завестися? — шутливо сказал старик.
— Не поспел, — согласился Володя. — Спасибо.
— Поснедаешь, тогда и спасибо скажешь!
Горячие шанежки с молоком, яичница, рыба, соленые огурцы — все было вкусно, все казалось каким-то особенным, и Володя с удовольствием сидел за простым, широким, добела скобленным столом в этой многочисленной, старозаветной доброй семье.
Ни Елизар, ни старик больше не напоминали ему про застольную молитву и про его безбожие.
После завтрака Володя вместе со стариком хозяином отправился в лавку, чтобы купить необходимые вещи: лампу, чернил, бумаги с конвертами, марки, ложку, нож, пару тарелок. Там же купил он сахару, чаю, крупы; печные горшки, глиняная миска и сковорода были в занятой им избе.
Старик уговаривал посмотреть ружье. Володя отказался, сказал, что никогда не держал ружья, не умеет стрелять. На большой выбор сетей, рыболовных крючков, поплавков и лесок он тоже не посмотрел.
Старик покачал головой.
— Сирота! — сказал он. — Не рыбак, не охотник, не пахарь, не плотник. Где же тебе взять заработка? Так-то голодом ляжешь! Разве на вашу пособию проживешь?!
— Чего-нибудь поищу. Может, грамота станет кормить, — сказал Володя.
— Грамота в городе кормит, а у нас грамотеев и так довольно. Вот разве сказать попу про часы…
Поповы часы в тот же день были принесены к Володе. Он возился с ними дня три. Каждый день наведывался к нему церковный псаломщик.
— Как делишки, Владимир Иванович? — спрашивал он.
— Тружусь, — отвечал с досадой Володя. Ему не хотелось ронять завоеванный с такой легкостью престиж часовщика, но вторая победа не шла сама в руки, особенно при отсутствии нужных инструментов.
На четвертый день часы все же пошли, но еще целый день пришлось провозиться, пока Володина, избушка наконец огласилась важным, торжественным медным звоном.
И словно все четверо суток караулили эту минуту, — в избу налезло все семейство Седых, от малых до старых, и на всех лицах светилось радостное, доброжелательное сияние, как будто все они, как часовой маятник, были начищены мелом…
«Все они — добрые люди, хорошие люди!» — с ощущением благодарности за их бескорыстное сочувствие подумал Володя.
Придя за часами, псаломщик принёс Володе подушку и одеяло.
— Матушка за работу прислали. Обедать кланяться приказали к отцу Михаилу…
— Видал, однако! — хлопнув псаломщика по спине ладонью, с похвальбой сказал Елизар, как будто не Володя, а он починил поповы часы.
Часы лавочника стали третьим испытанием для Володи, и он удивился сам, когда выдержал и этот более трудный экзамен, ухитрившись склепать лопнувшую пружину, для чего пришлось «отпустить», на углях ее два конца, потом опять закалить и потом повозиться с регулировкою маятника…
Шевцов никогда не занимался этим всерьез. Это Илья Ютанин на досуге чинил часы для знакомых, а Володя ему кое в чем помогал, — и вот на тебе! Сам для себя незаметно оказался «часовщиком»!..