Окончательное решение.

— Молодой человек, сейчас же спускайтесь вниз!

Это был голос мистера Пэникера — человека, по мнению старика, гораздо более умного, чем обычный деревенский священник, и гораздо менее способного к наставлению на путь истинный своих прихожан. Викарий отошел на пару шагов от дома, будто желал выбрать место получше, чтобы оттуда сверлить гневным взглядом мальчика на крыше. Но слишком большие и печальные у него глаза, подумал старик, и обман этот не пройдет.

— Сынок, — позвал мальчика констебль Куин, — ты же себе шею сломаешь!

Мальчик стоял прямо, опустив руки и сдвинув ноги, и покачивался на пятках. Он не производил впечатления человека огорченного или забавляющегося — просто смотрел то на свои ботинки, то на землю далеко внизу. Может, он залез туда за своим попугаем, подумал старик. Когда-нибудь раньше птица, вероятно, улетала на крыши.

— Принесите лестницу, — распорядился инспектор.

— Так высоко ни одна не достает, — сказал викарий. — Мы уже пробовали.

Поскользнувшись, мальчик покатился по длинному соломенному откосу к самому краю. Миссис Пэникер снова вскрикнула. В последний момент ребенок впился обеими руками в солому. Его скольжение резко затормозилось, но пучки соломы оторвались, и мальчик вылетел в пустоту, а затем стремительно рухнул, на землю. Он упал прямо на миловидного молодого еврея — судя по покрою костюма, лондонца — с ужасающим треском, словно о скалы вдребезги разбилась бочка. После минутного оцепенения мальчик поднялся и потряс руками, которые, похоже, были в ссадинах. Затем протянул руку человеку, плашмя лежавшему на земле.

— Мистер Кэлб! — воскликнула миссис Пэникер и бросилась к лондонскому щеголю, прижимая бусы к груди. — Боже правый, вы ушиблись?

Мистер Кэлб взял протянутую ребенком руку и сделал вид, что тот поднял его на ноги. Хотя он морщился и стенал, улыбка не сходила с его губ.

— Не очень. Может, ушиб ребро. Ничего страшного.

Он протянул руки к мальчику, и мальчик встал между ними. Мистер Кэлб с заметной гримасой поднял его. Только очутившись в безопасности в руках приезжего лондонца, по причинам, которые старик очень хотел понять, мальчик ослабил контроль над своими чувствами и разрыдался, громко и неудержимо, оплакивая пропажу своего друга. Он уткнулся лицом в плечо мистера Кэлба.

Старик пересек сад.

— Мальчик, — сказал он, — ты меня помнишь?

Мальчик повернул к нему распухшее от прилившей крови лицо. Тоненькая склизкая ниточка соединяла кончик его носа с лацканом пиджака мистера Кэлба.

Инспектор представил старика серьезному молодому человеку с печальным взглядом, мистеру Мартину Кэлбу, из Комитета помощи детям-беженцам. Мистер Пэникер послал за ним, как только утром пропал Бруно. При имени старика в глазах у мистера Кэлба промелькнуло нечто, похожее на смутное воспоминание. Улыбнувшись, он обратился к мальчику:

— Ну, — заговорил он по-немецки — старик понял это после того, как слова уже были произнесены — и ободряюще сжал плечо мальчика, — вот кто найдет твою птичку. Теперь тебе не о чем беспокоиться.

— Миссис Пэникер, — сказал старик через плечо. Кровь, вся до последней капли, отлила от лица женщины, как будто ее поймали без всякого алиби, хотя он ни минуты ее не подозревал. — Мне нужно будет поговорить с вашим сыном. Я уверен, что полиция не станет возражать, если вы пойдете со мной и захватите чистую рубашку и немного печенья.

V

Она сложила пару рубашек, две пары носков, две пары аккуратно выглаженных кальсон. Новую зубную щетку. Сыр, упаковку галет и его любимый изюм кишмиш. Передача получилась небольшая. Надела одно из своих лучших платьев, голубое с оранжевым воротничком, и спустилась вниз, чтобы разыскать мальчика. Даже до кражи Бруно Лайнус частенько пропадал. Он казался ей не столько мальчиком, сколько тенью мальчика, крадущейся по дому, по деревне, по миру. У него везде были свои норки: в темных уголках церковного двора, под крышей дома викария, даже на церковной колокольне. Он уходил из дома с попугаем на плече, и хотя ей это очень не нравилось, она перестала его останавливать, потому что никак не могла заставить себя наказывать бедного мальчика. Просто была не в силах. Своего Реджи она воспитывала в строгости, дававшейся ей не слишком-то легко, и вот что из этого вышло.

Она нашла его у ручья в конце церковного двора. Там стояла поросшая мхом каменная скамья, на которой последние шестьсот или семьсот лет под раскидистым тисом сиживали деревенские жители, предаваясь скорбным размышлениям. Рядом с мальчиком расположился Мартин Кэлб. Лайнус снял носки и ботинки. Мистер Кэлб тоже был босиком. Почему-то миссис Пэникер неприятно поразили его голые белые ноги, торчащие из-под отворотов добротных серых брюк в тонкую светлую полоску.

— Я ухожу, — сказала она, пожалуй, слишком громко. Она понимала, что это ужасно, но, обращаясь к мальчику, она никак не могла перестать кричать, точно он глухой. — Я должна навестить Реджи. Мистер Кэлб, надеюсь, вы у нас переночуете.

Мистер Кэлб кивнул. У него было длинное приятное лицо, по-домашнему простое и сосредоточенное. Он был похож на мистера Пэникера, когда тому было двадцать шесть лет.

— Конечно.

— Вы можете ночевать в комнате Лайнуса. Там две кровати.

Мистер Кэлб взглянул на мальчика, приподняв одну бровь. Словно из уважения к его немоте он говорил с мальчиком очень мало. Тот кивнул. Мистер Кэлб тоже кивнул. И миссис Пэникер почувствовала прилив благодарности.

Из куртки мальчик достал блокнот и огрызок зеленого карандаша. С большим трудом он нацарапал что-то на страничке. Он всегда писал с трудом, кусая нижнюю губу. Некоторое время ребенок разглядывал то, что написал, затем показал мистеру Кэлбу. Миссис Пэникер никогда не могла разобрать, что он там пишет.

— Он спрашивает, действительно ли мистер Шейн мертв, — сказал мистер Кэлб.

— Да, — почти крикнула она и добавила более тихим голосом: — Мертв.

Лайнус взглянул на нее своими огромными карими глазами и кивнул, как будто про себя. Нельзя было понять, о чем он думает. Практически никогда. Хотя она жалела его, молилась за него и каким-то непонятным образом чувствовала, что любит его, в ребенке было что-то глубоко ей чуждое, что не могли объяснить ни нация, ни порода. Хотя он был миловидный мальчик, а попугай красивая птица — и оба на редкость чистоплотны, — в них ощущалась чрезвычайно сильная привязанность друг к другу, казавшаяся миссис Пэникер еще более странной, чем бесчисленные попугайские тирады или сладкое пение, от которого стыла кровь.

Мальчик старательно вывел еще несколько слов своим огрызком, и мистер Кэлб, рассмотрев их внимательно, со вздохом перевел:

— Он был всегда добр ко мне.

Миссис Пэникер хотела было ответить, но у нее точно перехватило горло. Что-то стало пробиваться наружу из глубины грудной клетки. И, к своему стыду и отчаянию, она громко разрыдалась. Такого с ней не случалось с конца двадцатых годов, хотя, Господь свидетель, причины поплакать у нее были. Она плакала, потому что этот мальчик, покалеченный или контуженный, потерял своего попугая. Она плакала, потому что ее сын, арестант его величества, сидел в камере в подвале городской ратуши. Она плакала, потому что в возрасте сорока семи лет, после двадцати пяти лет благочестия, разочарования и самообладания, поддалась глупейшему чувству к новому квартиранту Ричарду Шейну, как в непристойном романе.

Женщина подошла к мальчику. Она мыла ему попку и расчесывала волосы. Кормила и одевала, подставляла тазик, когда ребенка тошнило. Но она ни разу не обняла его. Миссис Пэникер протянула к мальчику руки, он подвинулся вперед и с некоторой осторожностью прислонился головой к ее животу. Мистер Кэлб прочистил горло. Она почувствовала тяжесть от того, что молодой человек старается смотреть в другую сторону, и принялась гладить ребенка по голове, пытаясь взять себя в руки перед посещением тюрьмы. Ей было неловко, что она расплакалась перед представителем Комитета. Через мгновение взглянув на него, она увидела, что он дает ей платок. Она взяла его, пробормотав слова благодарности.