Окончательное решение.

— Где же сейчас Бруно?

Паркинс прикурил сигарету, бросив спичку в груду окурков на ближайшей пепельнице. При этом он глядел ускользающими глазами на инспектора и не обращал ни малейшего внимания на своего коллегу, коренастого, загорелого человека, представленного им без всякого объяснения его присутствия, как мистер Сэккетт, управляющий исследовательской фермой. Кроме своей фамилии и должности, последний не произнес ни слова. Но закурил сигарету быстро, по-военному, и теперь слушал с видом человека, привыкшего искать бреши в стратегии противника. Сомнительно, что ему доводилось близко подходить к живой корове.

— У нас была некоторая надежда, что вы сможете дать ответ на этот вопрос, — сказал старик.

— Я? Вы подозреваете меня?

— Вовсе нет, — искренне сказал инспектор. — На данный момент нет.

— Точно так же, — вставил старик, — как мы не верим, что вы проводите скрупулезные математические вычисления высоты церковной колокольни в четырнадцатом веке.

Ага. Это подействовало. Свет на стеклах очков потух. Паркинс взглянул на мистера Сэккетта, чье мясистое и абсолютно лишенное выражения лицо было красноречиво, как кулак.

— Джентльмены, — через мгновение сказал Паркинс, — инспектор, уверяю вас, что я не имею никакого отношения ни к смерти мистера Шейна, ни к исчезновению этой замечательной птицы. Последние два дня я был либо в постели, либо в здешней библиотеке, хотя, боюсь, не могу предоставить вам доказательств. Впрочем, могу доказать вам, что исследования мои самые настоящие. Позвольте, я пойду принесу свой блокнот и покажу…

— Какова нынешняя высота колокольни? — спросил старик.

— Сто тридцать два фута шесть дюймов, — тотчас же ответил Паркинс и улыбнулся. Мистер Сэккетт стряхнул с сигареты пепел.

— А в 1312 году?

— Я бы сказал, на семнадцать футов ниже, но это еще надо доказать.

— И трудно решить этот вопрос?

— Ужасно, — ответил Паркинс.

— Но, без сомнения, чрезвычайно важно.

— Боюсь, только для такого зануды, как я.

— Насколько я могу судить, Бруно обеспечил вас кое-какими ключевыми подсказками.

— Не понимаю.

— Цифры, — пояснил инспектор Беллоуз. — Вы ведь их фиксировали. Записывали.

Паркинс колебался недолго, но старику в свое время лгали величайшие лжецы эпохи, в число которых скромность не мешала ему включать и себя. Тридцать лет, проведенные в компании существ, чья честность никак не могла быть подвергнута сомнению, кажется, не притупили остроты его восприятия. Это была ложь от первого до последнего слова.

— Лишь для моего собственного удовольствия, — сказал Паркинс. — За ними ничего не стоит. Так, чепуха.

Тоненькая, но прочная сеть умозаключений начала выстраиваться у него в голове, как кристалл, подрагивая и отражая свет вспыхивающими прозрениями. Это было глубочайшее наслаждение его жизни — дедуктивная кристаллизация, пароксизм догадок, то, без чего он прожил так долго.

— А что знает Бруно? — спросил он. — Что за цифры его научили повторять?

— Боюсь, нас здесь не занимают такие вопросы, — спокойно сказал мистер Сэккетт.

— Правильно ли я понимаю, — сказал старик, — что мистер Паркинс является здешним служащим, человеком, работающим на вашем объекте, мистер Сэккетт? Наверное, существует какая-то неизвестная мне неразрывная связь между норманской церковной архитектурой и дойкой мясного скота?

Инспектор делал героические попытки скрыть кашлем смех. Мистер Сэккетт нахмурился.

— Инспектор Беллоуз, — произнес он тишайшим голосом, — позвольте вас на пару слов.

Беллоуз кивнул, они встали и вышли в холл. Перед дверью мистер Сэккетт обернулся и предостерегающе посмотрел на мистера Паркинса, у которого покраснели щеки.

— Полагаю, мне сейчас предложат убираться восвояси, — сказал старик.

Но световой иней вновь засверкал на очках мистера Паркинса. Он слабо улыбнулся. Из крана капало в лоханку для мытья посуды. В одной из пепельниц сигарета догорела до фильтра и заполнила комнату едким запахом жженых волос. Через минуту инспектор вернулся один.

— Спасибо, мистер Паркинс. Вы можете идти, — сказав это, он повернулся к старику с выражением извинения, и в его голосе прозвучали перенятые у мистера Сэккетта нотки бескомпромиссного командного шепота. — Здесь наша работа закончена.

Часом позже Реджи Пэникер был освобожден из-под стражи, все обвинения с него сняты, а на следующий день следствие официально объявило смерть Ричарда Вулси Шейна результатом несчастного случая. Какого именно несчастного случая — ни тогда, ни позже не уточнялось.

VII

Так или иначе, пчелы все-таки с ним говорили. Звук, воспринимаемый другими как монотонное гудение, акустический пробел, для него был изменчивым повествованием, богатым, грамматически оформленным, разнообразным и отчетливым, как отдельные камушки невыразительной серой гальки; и он двигался, прислушиваясь к этому звуку, и ухаживал за своими ульями, словно островитянин, который, нагнувшись, с восхищением собирает морские диковинки. Звук, конечно, ничего не значил — не такой уж старик был сумасшедший, — но из этого вовсе не следовало, что пчелиная песнь бессмысленна. Это была песнь города, города, так же удаленного от Лондона, как Лондон удален от небес или от Рангуна, города, в котором все жители делали то, что им надлежало, как то было предписано их древними и почтенными предками. Города, в котором никогда не крали драгоценностей, золотых слитков, секретных военно-морских карт, в котором давно сгинувшие средние сыновья и никудышные первые мужья не объявлялись вдруг с Вавура-Вэлли или Витватерсранда, имея в запасе привезенный из глухомани хитрый план, как довести до сумасшедшего дома старых богатых родственничков. Никаких колотых ран, удушений, избиений, стрельбы; почти совсем никакого насилия, разве что иногда случалось цареубийство. Всякая смерть в городе пчел была намечена заранее и продумывалась десятки миллионов лет назад, и каждая смерть претворялась эффективно и мгновенно в дальнейшую жизнь улья.

Это был город, в котором человек, зарабатывавший на жизнь среди убийц и негодяев, возможно, захотел бы прожить остаток своих дней, прислушиваясь к его песне, — так юноша, только что прибывший в Париж, Нью-Йорк или Рим (и даже, как старику еще смутно припоминалось, Лондон), стоит на балконе или у окна снятой на двоих комнаты или на крыше многоквартирного дома и прислушивается к шуму транспорта и фанфарам автомобильных гудков, чувствуя, что это музыка его неизвестной судьбы.

Среди пчелиного эпоса и собственного хриплого дыхания под покровом защитной сетки он не расслышал и не почувствовал приближение длинной черной роскошной машины, притормозившей у его дома на следующий день. Старик обернулся только тогда, когда прибывший из Лондона человек остановился в десяти футах от него. Легкая добыча, подумал он, испытывая отвращение к самому себе. Слава Богу, однако, что все его враги уже на том свете.

Человек был одет как член кабинета министров, но двигался как демобилизованный военный. Широкоплечий, светловолосый, он щурился словно от неприятного солнечного света. По пути к пасеке его левая нога в добротном ботинке фирмы «Клеверли» странным образом слегка волочилась. Он, конечно, прожил достаточно, чтобы иметь десяток-другой врагов, но еще не так много, чтобы их всех пережить. Шофер остался ждать у машины с лондонскими номерами и прикрытыми выключенными фарами, вторившими прищуру ослепленного солнцем пассажира.

— Они вас когда-нибудь кусали? — спросил человек из Лондона.

— Постоянно.

— Больно?

В качестве ответа на этот дурацкий вопрос старик приподнял сетку, чтобы не утруждать себя вполне очевидным «да». Человек из Лондона спрятал в седеющих светлых усах подобие улыбки.

— Больно, должно быть, — сказал он. — Вы любите мед?

— Не особенно. Нет, не особенно.

Казалось, человека из Лондона несколько удивил ответ старика, но он кивнул и признался, что и сам не очень-то его любит.